От первого лица
Шрифт:
Снова ловлю себя на том, что высказался красиво, но мы рассуждаем о красоте и о том, как опыт, музыка, страдания и радости - всех времен - приходят к нам сегодня.
Многое становится серьезным, хотя в контексте другого времени, иного концерта оно бы выглядело иначе. И, аплодируя в Гамбурге, я не раз думал, что совершаю то, против чего не раз выступал в статьях: приветствую саму идею
...Овации здесь бывали за разное. Рауль Дюке из Монреаля вышел на сцену, молча огляделся и вдруг засвистел, да так похоже, будто и вправду со стадиона взлетала ракета. А затем актер крякнул в микрофон, изобразив ядерный взрыв, и схватился за голову, оседая на доски. Все. А западногерманский коммунист Ганнес Вадер заговорил о запрете на профессии и запел, подыгрывая себе на гитаре; зал вслушивался, а затем хором вскрикнул, зашумел и долго не отпускал Вадера со сцены. Здесь многие хорошо знакомые слова тоже приводили к общему знаменателю - читали Генриха Гейне под музыку и декламировали современные тексты (гамбургский поэт, завернувшись в мокрое пальто и шарф, играл на фортепьяно, читая собственные стихи).
Это был митинг. Это был концерт. Это была демонстрация. Это был театр потому, что беспрерывное действие на сцене (представление началось в четыре часа пополудни и длилось часов до двух ночи) было хорошо срежиссировано и шло без ненужных пауз. Финальный выход Гарри Белафонте на сцену и общая песня в конце были объявлены заранее, и все, радуясь встрече, ожидали такого финала.
Конечно, Гарри Белафонте видывал всякое. Но не думаю, что в его жизни было много именно таких концертов. Смуглый певец стоял на сцене в пальто и шляпе с обвисшими от влаги полями, а зал восторженно ревел, разглядывая своего любимца; тогда лицо Белафонте прояснилось, и он запел, отбивая такт прямо по луже, погружая в дождевую воду свою блестящую концертную туфлю. Собственно, вначале он говорил - о мире, о том, что военная опасность, рейгановская поджигательская истерика угрожают человечеству и уродуют его душу. А затем запел, и самая простая из его песен оказалась лучшей: зал поднялся,
Я свидетельствую о воцарении атмосферы понимания и единства, потому что когда произносил со сцены свои слова о мире, то ощутил великое понимание зала. Не мешал дождь, не мешал ветер; люди слушали, люди были вместе с тобой, и ощущение это сродни счастью. О чем еще рассказать? О выступлениях, заседаниях, о том, как в газете «Унзере цайт» мы с Белафонте и Гизелой Май провели большущий - по времени и смыслу вопросов - разговор о проблемах войны и мира? Рассуждали мы обо всем аккуратно и вдумчиво - хотелось бы верить, что слова о роли человека искусства в борьбе за мир заденут читателей газеты. Иначе зачем они, слова эти? Но я обещал, что если и примусь цитировать в этой статье, то лишь по памяти; если выскажусь - только от первого лица. Мне очень важно, чтобы на свете был мир, чтобы все мы глубже и глубже прониклись идеей мирного сосуществования. Мы - это весь мир. Наша страна проникнута ленинским Декретом о мире. Не стесняясь, ставлю всем в пример свою страну, не таящую зла и злу противостоящую...
А пока - на чем мы остановились? На том, как шел концерт перед двадцатью тысячами слушателей, а похоже было - будто перед всем человечестврм.
Долго еще буду вспоминать об этом концерте-митинге, концерте без фальши, когда великое искусство и великое дело были заодно. Что-то от атмосферы легендарных фронтовых концертов было во всем этом, многое - от уверенности в победе. Что же, двадцатый век продолжается; еще увидимся, еще споем и поговорим о главном, будем еще бороться плечом к плечу.
Дети, рождающиеся сегодня, не успеют еще и школу закончить в двадцатом столетии; хоть бы они ее закончили в следующем, в начале третьего тысячелетия. Мое школьное здание сгорало в нашем веке дважды; так важно, чтобы никогда не горели школы наших детей. Пусть люди учатся...
1984