От рук художества своего

Анисимов Григорий Анисимович

Кроме трех дочерей растет у него долгожданный сынок, отцова надежа и отрада — Андрейка. Не чает в нем души отец, но никогда этого и не выказывает. Напротив того, строг с ним, как со всеми.

Только детей обмануть трудно. Они чуют тятенькину доброту сквозь строгость, вьются вокруг — надоели. И не больно его боятся.

По натуре своей подьячий Матвеев на редкость замкнут, угрюм. Его побаиваются в деревне, но знают: Матвей справедлив, никого зря не тронет, не шпынет, поносным словом не обидит. И молчит, молчит. По целым дням ни дети, ни жена, ни белотелая

теща Авдотья не слышат от него никакого слова. Зато Андрейка не в пример отцу говорлив, расторопен, не по годам разумен. Вечно что-то мастерит, малюет, постоянно руки и голова у него чем-то заняты.

Раз в полночь, как отправились супруги в постель и свечу задули, сказал Матвей жене:

— На все воля божья, Стеша, а только скажу тебе: дочки наши чужое богатство, повыйдут замуж — только их и видели! А про Андрейку повсегда думаю: не обошел нас им бог, есть в нем и разумение доброе, и не по годам умножается оно.

Словно в благодарность за сына погладил Матвей еще твердую и дородную Стешину грудь и продолжал:

— В Санкт-Петербург ему бы попасть, в обученье ремеслу какому или художеству. Вот весной поедем в Новгород, обдумаем как след, звали меня туда давно.

— Что ты, радость! — всколыхнулась Степанида, и слезы задрожали у нее на глазах. — Как же мы-то будем? Дочек поразберут, Андрейка в ученье уйдет, одни останемся — помрем же с тоски!

— Не помрем, мать! А Андрейке, я чувствую, ученье впрок будет. Может большим человеком он стать. Что же, неужели такую долю мы от него отнимем? Думай, мать, думай…

Ничего не ответила Степанида. Только крепче заплакала.

Посвящение в художники

Кому какое дело — лето на дворе иль зима.

И какой год на Руси? Великая держава не считает текучее время…

Из частного письма

На торговой стороне Новгорода ряды отпирают с рассветом. Испокон веку так было заведено.

Птицы в этот час еще перекликаются сонно, лениво, с деревьев падают последние медленные, тяжелые капли. Ночью пролетел дождь.

А люди уже шумят. Говор, шум, перебранка — это разгружают возы с кладью.

В обжорном ряду стоит неистребимый запах кислых щей. Надрывно мычит скот. И вдруг неожиданно взлетел над землей звонкий певучий звук, а затем мелкая бодрая дробь. Это пришли сопельники и скоморохи. Сладко залились волынки, застучали плясовые ложки. Все закружилось, пустилось в пляс.

— Эх ты, молодые! — восторженно воскликнул чей-то сиплый голос, а другой серьезно спросил его:

— А в морду хошь?

Это, видать, затронули чью-то дочку или жену.

Да, базар место веселое, живое. Тут и морду набьют просто так, любя. И в приказную избу стащат — не вертись под ногами!

— Э-эй, робята, дайте пройтить! — кричит кто-то басом.

— Ужмись! — отвечают ему бодро. — Да не толкайся, черт, лезь боком!

На крыльце трактира, упершись руками в перила и далеко отставив ноги, углом стоит пьяный мужик с бритой головой.

У него мокрое красное лицо и выпученные глаза, рот набок вывернут. Иногда он издает мычанье, хриплое, осипшее. Видимо, он хочет запеть… Вино крепкое, дешевое, пей — хоть залейся. И пьют, орут, цепляются, дерутся. Это хмель в голове бродит.

Рядом шарманка по-французски гремит.

— Эй, мальчик! — кричит молодой купец в собольей шапке. — Подай-ка сюда квасу! Да гляди мне! Чтобы мух не было! М-м-му-ха — она только в водке на счастье, — говорит он. Раскачивается и назидательно подымает указательный палец.

Зеваки ходят по базару, прицениваются, мнут товар, а брать ничего не берут. Изгибаясь, ловко проносятся разносчики мелкого товара. Снуют зеленщики с поддонами на голове.

Вдруг раздается вопль:

— Православные! Убивают!

Подымаются любопытные головы, тянутся люди на цыпочках — ничего не видать. Ладно, пусть убивают. Эка невидаль!

— Ты погляди, Евграф, погляди-ко, какая баба пошла! Вот это да! Присест, присест-то какой! Как у хорошей кобылицы. И на каких дрожжах такие зады растут?

— Хороша, да не по нашу честь!

— Да я што!

Мужик и впрямь видит — ничего у нее не добьешься. Плывет, как неприступная пава. Да они-то поначалу все неприступны. И он догоняет, проталкиваясь, задастую, берет за локоток.

— Чего продаешь, молодуха? — спрашивает он. — Давай сюда.

— Не-а, — отвечает молодуха, — не продаю!

— Ну, так так дай!

— Дать — не устать, да было бы что!

— А у тебя быдто и дать нечего?

— Иди, иди, дуралей! Я таких, как ты, сама…

— Хозяин, почем туточка дрова?

— Дрова не трава! Как попало не растуть! Гривна за бревно, милый!

— Гривна?! Да я за такие деньги во Пскове целу рощу покупал!

— Ну и ступай себе во Псков! Чего тут шляешься!

— Тпру, тпру, проклятая! Стой же ты!

— И куда ж ты на людей-то прешь, гад?! Вот дать тебе по зубам!

— Солдат, а солдат, я что спросить у тебя хочу… Скажешь?

— Ну, спрашивай, коли приспичило.

— А чего ты, солдат, генералом-то не вышел, а?

— Пошел ты в…у! Там все енералы, и ты, гляди, станешь! Вот пристал, господи прости!

— Да ты не серчай, браток. Ты сапоги торгуешь? Давай я у тебя их куплю! Почем продаешь? А где это, солдат, тебя так стебануло? Да что ты из рук рвешь? Что? Украду твои говенны сапоги, что ли?

Высокий парень с пышными усами пляшет в кругу, приговаривает:

Эхма, эхма! Приходи ко мне, кума!

Приходи-ходи, кума, разговляйся,

Хоть не любишь ты меня, заголяйся!

"Эхма! Эхма!" — глухо стонет земля ему в ответ.

А тот все орет:

— Душу я в тебе вижу! Душу — вот что! — потому и покупаю. Да не дери ты, ирод, сапог, мать твою так!..

Но солдат уже отошел.

А в небе безмятежные облака толкутся. Движутся. Тают.