От Тильзита до Эрфурта
Шрифт:
Эта остановка в движении Бернадота сделалась: очень скоро известной в Петербурге и произвела удручающее впечатление. Императора французов несправедливо заподозрили в том, что он отменил свои приказания, и увидели в этом первый симптом его двуличия. До крайности нервное и непостоянное общественное мнение тотчас же спохватилось. Те, которые были уже на пути к нам, остановились, и в обществе обнаружились некоторые симптомы обратного движения. Александр был, видимо, озадачен; и вот в самый разгар волнения, вызванного этими событиями, разнеслась весть об отъезде императора в Байонну. Франция решительно отвлекалась на Юго-запад, тогда как в Петербурге ожидали, что она пойдет, во-первых, на Север, а во-вторых, что она поможет России расширить ее границы на Востоке.
“Вот Император и уехал, – сказал Александр Коленкуру. – Время, когда я мог бы с наименьшими неудобствами отлучиться из Петербурга, пройдет, и ничего не будет сделано. Но ведь я брал на себя не половину расстояния; а сделал бы три четверти дороги, чтобы Император выгадал несколько дней и мог скорее заняться другими своими делами. Турецкие дела важны ничуть не менее других. Кто знает, что станут делать турки? В угоду Императору я ни разу не воспользовался по отношению
409
Донесение Коленкура от 20 апреля 1808 г.
Сообщение писем Себастиани произвело на него впечатление как раз обратное тому, на которое рассчитывали. Он нашел в их содержании дух недоверия к России и спросил, не намерена ли Франция, заставляя его читать эти депеши, подготовить его к перемене политики. [410] Особенно он был удивлен тем, что ему не дают знать, согласен ли император с запиской Румянцева, допускает ли он долю, которую назначила себе Россия. Неизвестность удручала его. Как всегда, Румянцев был более откровенен и настойчив, чем его государь. Он резко жаловался, подчеркивал свои упреки, требовал категорического ответа. “Ведь не может же Император между Парижем и Мадридом совсем забыть о нас”, [411] – говорил он. Что же касается высшего общества, то его возврат к прошлому был полный; оно снова сделалось враждебным и возобновило борьбу.
410
Коленкур Шампаньи, 6 мая 1808 г.
411
Коленкур императору, 28 апреля 1808 г.
Впрочем, все способствовало тому, чтобы расстроить и опечалить Россию и показать ей обратную сторону союза, который за несколько недель до этого выступил перед ней в таком блестящем и благоприятном свете. Положение, которое на Юге было очень непрочно, внезапно изменилось к худшему и на Севере, а затем сделалось и совсем плохим. Оправившись от первых неудач, шведы начали защищаться; к ним вернулись их прежние качества отличных вояк. В нескольких сражениях они взяли верх и нанесли самолюбию врага жгучие раны. Они только что взяли остров Готланд со всем гарнизоном. Этот пост, расположенный вблизи финляндского побережья, дал им возможность снова прочно на нем утвердиться и поставил под вопросом судьбу провинции. За спиной Швеции начинает показываться Англия и несется на помощь своим союзникам. Оказывается, что взятые из Сицилии десять тысяч солдат генерала Мура только что высадились в Готенбурге. В Петербурге не секрет, что британский флот крейсирует в датских водах; люди с пылким воображением говорят, что его уже видели в Балтийском море, они боятся, чтобы шведы и англичане, соединившись, не перенесли войны к вратам столицы. Известно и то, что на берегах империи не осталось войск, что финляндская армия, управляемая плохим начальством, плохо снабженная и разбросанная на слишком большом пространстве, только с трудом может защищаться против врага, взявшего на себя инициативу нападения. Петербург не чувствует себя в безопасности.
В то же время прекращение торговых сношений с Лондоном дает себя знать. Торговые сделки прекращаются, банкротства следует одно за другим; курс ассигнаций страшно падает; всеобщий застой в торговле и безденежье присоединяются к затруднениям правительства и усиливают в нем горечь от сознания несбывшихся надежд. Александр чувствует, что в нем снова воскресают его подозрения, что его сомнения крепнут, и Коленекуру приходится бороться с вновь вернувшимися тревогами и недоверием царя. С этих пор роль нашего посланника изменяется. Дело идет уже не о том, чтобы, сверкая дипломатическим оружием, делать на почве Востока блестящие выпады, которым было предназначено подготовить более серьезную дипломатическую дуэль между императорами. Его позиция становится оборонительной и приобретает в этом отношении капитальную важность. В то время, когда наполеоновские силы временно отвлекаются в Испанию, Коленкур должен прикрыть их движение, сдержать Север и, – препятствуя России, соединиться с восставшей Германией для нападения на нас врасплох в тот момент, когда мы меняем фронт – обеспечить безопасность нашему делу.
ГЛАВА 10. СВИДАНИЕ БЕЗ УСЛОВИЙ
Перемены в настроении и словах Александра. – Русский самодержец и французские журналы. – Записка князя Адама Чарторижского. – Поццо ди Борго снова выступает на сцену. – Усилия Коленкура одержать победу над русским обществом. Рекогносцировка в Москву. – Посланник употребляет все силы, чтобы приобрести уважение и доверие Александра. – Он дает ему стратегические советы. – Выговор Наполеона. – Блестящий ответ Коленкура. – Наполеон продолжает действовать на Александра путем личной дружбы. Письмо с выражением сочувствия. – Объяснения, данные по поводу Испании. – Как Наполеон сам объясняет Байоннские события. – Защитительная речь от 8 июля. Испанские дела подвергают союз новым испытаниям. – Александр скрывает свои чувства, одобряет действия Наполеона и льстит ему. – Таким способом он надеется ускорить разрешение восточного вопроса. – Наполеон прерывает молчание, но все еще уклоняется от всякого компрометирующего обязательства; он желает свидания без условий. – Упадок душевных сил и нервное состояние Александра. – Он соглашается на свидание без предварительных условий. – Последний разговор по поводу Константинополя и Дарданелл. – Считая, что дела в Испании налажены, Наполеон возвращается к своим проектам,
I
Александр то предавался надеждам, то впадал в уныние, и его разговоры были ярким отражением его настроения и его дум. Иногда, возвращаясь к своей излюбленной системе, он старался тронуть императора, делая вид, что безгранично восторгается как Францией, так и лично им. Он просил Коленкура передать императору уверения в своем восхищении и преданности, скромно присоединяя к ним совет не гнаться за слишком многим. “Когда, – говорил он, – будут улажены дела в Турции и Индии, – что вынудит Англию к миру, – Императору останется думать только об отдохновении и, особенно, о личном счастье. Тогда ему нечего будет больше желать. Он часто говорил мне это в минуты откровенности в Тильзите. Да и чего можно еще желать, когда управляешь французами? Что за нация! Какое просвещение! Какая разница с нами! Мы перепрыгнули все промежуточные ступени. Петр I слишком торопился жить; Екатерина любила только мишуру. В мирное время, когда Император станет на страже мира, его будут обожать так же, как удивлялись ему на войне. Что за гений! Но, чтобы наслаждаться всем содеянным, он нуждается в личном счастье и в тихой спокойной жизни. Это потребность всех людей. Слишком напряженная деятельность Императора даст ему впоследствии почувствовать, как это необходимо. Я, со своей стороны, желаю ему счастья, ибо в Тильзите я привязался к нему… Мне приятно, что даже наши современники воздают ему должное. Уверяю вас, те, кто думает иначе, плохо приняты у Императора Александра. У него нет большего поклонника, чем я”… [412]
412
Донесение Коленкура от 27 апреля 1808 г.
На другой день после этих излияний чело Александра было снова озабочено, омрачено печалью: он “обдавал холодом” посланника. [413] Чему приписать такую внезапную перемену? Александр был обидчив по натуре. Недавние неприятности усилили, довели в нем эту склонность до болезненности; он дошел до такой степени чувствительности, что малейший укол булавки причинял ему страдания, как бы от раны. Достаточно было незначительного события, статьи во французском журнале, составленной в духе, неблагоприятноv России, чтобы сомнение вновь возродилось в его душе. Коленкур должен был в продолжение многих часов успокаивать и разуверять его, – задача тяжелая и ни к чему не приводящая; труд Пенелопы, так как каждое утро сводило к нулю работу предыдущего дня.
413
Коленкур к Шампаньи, 8 июня 1808 г.
Действительно, после свидания с нашим посланником, Александр попадал в общество своих министров, друзей, в свою семью, и, по-видимому, каждый из окружающих его дал себе слово отдалить его от Франции. Его теперешний кабинет, хотя и составленный из лиц, наименее враждебных тильзитской системе, советовал ему быть осторожным и держать ухо остро. Что же касается его старинных советников, поверенных первых его дум и влечений юности, то, если и были моменты, когда они отказывались от открытой борьбы и уходили с поля сражения, зато тайно они относились ко всему с удвоенным вниманием и враждебностью. Князь Адам Чарторижский отправлялся в Вену, но при отъезде выпустил последнюю стрелу: он передал императору талантливо и ядовито составленную записку, в которой будущее изображалось в самых мрачных красках. Обычные агенты коалиции опять взялись за дело: снова появился Поццо ди Борго. Правда, Александр в беседах с Коленкуром выражался очень резко о личном враге Наполеона. [414] Он обещал опять его удалить, но его уверения были не вполне искренни. Отправляя обратно в Вену своего прежнего в этом городе эмиссара, он разрешил ему изложить свои соображения обо всем, что касалось безопасности и славы России, [415] и Поццо поторопился до своего отъезда представить ему общий обзор положения. В своей записке, со свойственными ему прямотой, жаром и страстью, он старался доказать, что Россия, доверяя Наполеону, стремилась к пропасти; что предположение о разделе, даже предполагая, что оно искренно, было только западней; что царь, приведя в исполнение это опасное дело по сигналу и под руководством Франции, сделается и орудием и игрушкой бессовестного честолюбия. [416]
414
Донесения Коленкура от 27 апреля 1808 г.
415
Архивы Поццо ди Борго.
416
Архивы Поццо ди Борго.
Александр прочел и сохранил записки, составленные противниками союза. Записка Чарторижского была найдена после смерти царя в его бумагах. [417] Если эти записки и не убедили, то, во всяком случае, поколебали его. Являясь как бы отражением, но в слишком преувеличенном виде, его собственного недоверия, они заставляли его более внимательно относиться к своим подозрениям. Непрерывное обещание и ежедневные разговоры с нашими врагами в часы, посвященные монархом государственным делам, наводили его на грустные и опасные размышления.
417
См. т. VI. Recueil de la Soci'et'e historique russ.