От всего сердца

Куликов Леонид Иванович

ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

Солнце желтыми лучами Паутину в небе ткет. На углу между домами, Стоквартирный дом встает. Маляры дошли до крыши, Дом уже почти готов. Запевают: «Ай, да Миша!» Десять дружных голосов. «За троих в работе Миша, Хоть ему 17 лет», Про него в газетах пишут — «Не рабочий, а поэт». Песня льется все задорней, Шаг прохожих тормозит: «Он трудом своим упорным На пять лет вперед глядит!» Распевает вся бригада. Как улыбке не расцвесть: Крыша — будто бы эстрада, На концерте — город весь! Вся бригада распевает, Восхищается народ. Только… булку уплетает Бригадир И не поет. Может, парень не в ударе, Может, парень не здоров, Слов не знает, может, парень, — Как же петь, Не

зная слов!? …Нет, слова ему известны, Подтянул бы, да нельзя, Потому что в этой песне Про него поют друзья!

КОЧЕГАР

Якоря на пуговках горят, Пенистые волны на тельняшке. И касторовый морской бушлат, И ремня надраенная пряжка! Много лет служил на корабле, В кочегарке, У горячих топок. Побывал на Огненной земле, На Камчатке, у дымящих сопок. Он привык повелевать огнем, Запертым под сводом жаркой топки. Потому и говорят о нем: — Старый мастер! Видно по походке… Скоро шестьдесят, Но у кобла Он, как прежде. Возраст, мол, не страшен! — Стал хозяином квартирного тепла Он в семиэтажном доме нашем. Но в душе — моряк. И до сих пор, По привычке, Называет землю сушей. А начнет о море разговор, Все жильцы развешивают уши. Для ребят он и герой и друг, Выйдет в сад, они его осадят, В центре — он, Они — гурьбой вокруг. — Расскажите! — Дядя Коля! — Дядя! …И плывут мальчишки по волнам, Огонек у каждого во взоре. Им, наверно, Снится по ночам, Будто дом — корабль, А площадь — море.

В. МИРОНОВ

РУДА

Потряс окрестность громовой удар, Рожденный доброй силой аммонала. И глыбою бесформенной руда К подножью взорванной горы упала. Ей не знаком был солнца яркий свет. Зажатая пустой породой туго, Она в горе лежала сотни лет, Чтоб стать теперь пером, машиной, плугом.

М. НАЙДИЧ

ДОКЛАД РАБОЧЕГО

Шумок одобренья донесся из зала, И встал он — не мастер красивых речей. Здесь нужно сказать о нагреве металла, О способах быстрой загрузки печей, О том, как помог он родному заводу Тонны мазута за год сохранить. Зал приумолк. И холодную воду Хочет кузнец из графина налить. Здесь жарче, чем в цехе, горячем кузнечном (Фотографы рядом — готовы снимать). Он знает: бояться не нужно, конечно, А все ж страшновато…. С чего же начать? И медленно стены оглядывать стал он, И вдруг, где сходились знамена-лучи, С портрета ему улыбнулся Сталин — Тот, кто работать его научил. Кузнец просветлел. Расправляются плечи. И сразу волнение сходит с лица… И был по заслугам овацией встречен В ученом совете доклад кузнеца!

В. ОГЛОБЛИН

МОТОРИСТ

Рябит в глазах. Дымок лизнул лицо. Цемент, Железо, Серобурый камень. И экскаватор в камень и песок Вгрызается железными клыками. Движенье, гром. Безусый моторист, Перекричать стараясь Сотни зычных звуков, Кричит, ко рту прикладывая руку: — А ну, держись! Подвижный, Смуглый. В блеске серых глаз Задумчивость, Упрямство, Непокорность, — Такой огня попробовал не раз, Такому в жизни, Как в полях просторно. Задорный смех, Небыстрый говорок, Движения рассчитаны и метки… …Здесь будет цех, Здесь пустят в краткий срок Гигантское творенье пятилетки. Свистят пары, Дымят внизу костры. Над стройкой — Дым лиловыми платками. А экскаватор у Седой горы Орудует железными клыками.

УТРО АФОНА

Шахтерский поселок назвали Афоном. И рос он, убогий, Теснясь у воды. И был он суровым, естественным фоном Для грустной картины Горняцкой нужды. Прославился он не богатством, а нищими, Шахтерскими драками, Ловким жульем, Да тем, что несчастье и голод, как сыщики, Следили за каждым Шахтерским жильем. Но грянул в семнадцатом выстрел с «Авроры», Над миром иная Заря занялась. И насмерть стояли копейцы-шахтеры В боях за родную Советскую власть. С тех пор, что ни домик, живут на Афоне Герои походов, Герой труда… Пылает заря, золотя терриконы, Цветы

расцветают в зеленых садах. Греют афонцы в сердце желанную, Ветрами весны Принесенную весть, Что скоро на месте поселка саманного Другому красивому Городу цвесть, Что бросят на улицы, некогда грязные, Березы свою Кружевную тень… Афонцы сегодня торжественно празднуют Шахтерского города Новый день.

СЫН КОНОГОНА

…Отец сидит над кружкой самогона, С отчаяньем и озлобленьем пьет И, проклиная долю коногона, Про коногона жалобно поет. То, бросив петь, насупится угрюмо, Кусая ус, хрипит из темноты: — Шахтеры мы извечные. И ты Других путей искать себе не вздумай!.. Андрюшка мал. Забившись в угол дальний, Он начинает загодя дрожать: «Опять начнет, наплакавшись, скандалить, Бранить господ И мамку обижать. Хотя б ее, родимую, не трогал…» Из этого холодного угла В большую жизнь широкая дорога У сына коногона пролегла. Шахтерский сад шумит за терриконом, Встречая день, курится террикон, Давно забыто слово «коногоны», Давно уснул навеки коногон. А сын, шахтерской славой озаренный, Проходит торопливо в кабинет. И в сотый раз за планограммой лавы Встречает освежающий рассвет… «Расчеты точны, кажется. Цикличность — Вот новый день шахтерского труда. По циклу в сутки — Это, брат, отлично! Сломаем завтра нормы И тогда…» Начальник шахты в третий раз за сутки Садится в клеть. Савельич — стволовой — Привычно буркнул: «Через полминутки» И покачал в раздумьи головой: «В отца пошел. Такой же неспокойный. И силой и рассудком наделен, И также, как отец его покойный, В шахтерскую профессию влюблен». И прожитое вновь припоминая, Савельич поторапливает клеть: «А ну, тяни, тяни живей, родная». . . . . . . . . . . . . . . . . . . А ночью, в клубе, трубочку кусая, Шахтерскими медалями бренча, Шептал Савельич, бородой касаясь Широкого горняцкого плеча: «В кафе гостил на радости, не скрою. Прости, коль лишку принял сгоряча. Я, может, первый чествовал Героя, Начальника Андрея Кузьмича. А как достиг Андрюша громкой славы Скажу тебе про то особняком». Андрей Кузьмич в забоях новой лавы Беседовал о цикле с горняком.

НЕУЗНАВАЕМ БУДЕТ ГОРОД НАШ

Настоем крепким воздух напоен, И под ногами снег уже подталый, И вижу я, как в городе моем Растут дома и целые кварталы. Пусть город наш пока еще в лесах И улицы в цветах еще не тонут. Он завтра будет в парках и садах, Покроется асфальтом и бетоном. Пойдут трамваи. Липы у окна, Как девушки в зеленых платьях встанут. Неузнаваем будет город наш, Построенный по сталинскому плану!

ШАХТЕР ВСЕЛИЛСЯ В НОВУЮ КВАРТИРУ

Все комнаты спокойно обошел, Помедлил полминуты на балконе, Подумал вслух: «Без скидки хорошо. Гостей принять не стыдно в этом доме». Взглянул на мебель, Кресла хороши, И креслам в тон — Ковровые дорожки. Достал гармонь И с жаром от души «Шахтерскую» исполнил на гармошке. Присел за стол, подвинул телефон, (Его детишки облепить успели) Забойщиков и инженеров он По-дружески позвал на новоселье. На страх презренным факельщикам войн, На радость всем борцам за дело мира За Сталина он тост поднимет свой… …Шахтер вселился в новую квартиру.

НОЧЬ НАВАЛООТБОЙЩИКА

Какие сны в такую ночь бывают, Ему теперь представить мудрено: Заря ль лучом березку обнимает, Глядит ли месяц в темное окно, Дочурка спит. И снится ей, пожалуй, Весенний луч, безоблачная даль… . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рука сильней на молоток нажала, И вгрызлась в пласт Отточенная сталь. Струится пот. Он пот не утирает, — Зачем секунды попусту терять, — Ведь норма выдана всего вторая, А надо их за смену выдать пять, И надо много, очень много сделать. Второй вагон сверх плана нагружен. Четвертый, пятый — Мало. До предела Трудом секунды наполняет он. Слепящий луч направлен в темный угол, Сверкает пласт. Какие клады тут! Рубить еще! — Для топок этот уголь Как людям — хлеб, Как домнам — пламя руд. Из шахты выйдет он, Подставит плечи Под свежий душ весеннего дождя. Рассвет в цехах снопами искры мечет, Призывные гудки гудят. Спокоен он. Он верит, что не будет Тяжелой, разрушительной войны. Он твердо знает — все простые люди Не в смерть, а в жизнь и в труд свой влюблены.