От всей души
Шрифт:
В тот день ждали чего-то или кого-то, у кого возникли проблемы с машиной, а вечером ему предстояло выступление, поэтому он мог и не успеть сыграть свою роль перед камерой Мастера. Отовсюду слышалось: «Они приедут? Они выехали? Их разыскали?» Я и сама стала тревожиться за трех замотанных статистов, измочаленных, слишком занятых, которым вдобавок не повезло с машиной. И тут оказалось, что речь идет о трех слонах, которые действительно выступают в цирке, куда они и должны вернуться после съемочной площадки. По дороге животные исчезли. Все статисты, ассистенты и статисты, играющие ассистентов, взирали на Мастера встревоженно, но в то же время доверчиво. Ведь Маэстро никогда не допустит простоя. Феллини способен импровизировать когда угодно и где угодно. Он без подготовки заменял одну сцену другой. Что и доказал, вызвав в Чинечитта Феллини – молодого человека девятнадцати лет от роду, каким режиссер был много лет тому назад. Увидев этого юношу, я поняла, что Феллини смотрит на собственную юность без снисходительности и умиления, не в пример
Молодой Феллини был долговязым брюнетом, вполне милым мальчиком, но на кончике его носа красовался огромный прыщ, отчего молодой человек явно грустил, и это было, по-моему, вполне естественно. Мало приятного – ходить с такой блямбой три съемочных дня. Я не сразу поняла, что прыщ – явление временное, привнесенное, он появился по требованию самого Феллини. В шесть часов молодой человек избавлялся от прыща в своей гримерке и летел на встречу с возлюбленной уже без блямбы. Сам он, похоже, считал, что это совершенно лишнее. Да только вот нравы двадцать пять – тридцать лет тому назад были куда менее свободными. В пору возмужания Феллини девушки были не так доступны, а женщины – не так жадны до жизни. Естественно, что время от времени у молодых людей выскакивали прыщи. И однажды вот такой молодой человек появился в Чинечитта. Это был юный Федерико Феллини. Решительно, молодой человек с прыщом и в тесноватом черном костюме не имел ничего общего с восхитительными юношами из «Сатирикона». Феллини не из тех людей, что путают свое представление о юности с собственной юностью.
То был творец, и, признаюсь, я радовалась этому, думая о некоторых наших творцах. Увы, сейчас уже не найти достаточно людей с воображением, умеющих отличать свои мифы от собственной частной жизни, свои фантазии от своих воспоминаний. Юность для них – это та пора, когда они сами были молоды. Любовь для них – это пора их собственной влюбленности. И поэтому на экраны выходит так много отчаянно безликих фильмов с такими чудовищно обыденными и безнадежно банальными героями, в которых мы вроде бы должны узнавать самих себя, но они не имеют ничего общего с нами, кроме одного – они не образцовы. Иначе мы бы вовсе не узнавали себя в этих героях. Феллини-то знал: дистанция между двумя обыденностями столь же велика, сколь и между обыденностью и образцовостью.
К половине первого Феллини решил, что пора пообедать, и всем сразу захотелось есть. Мы очутились в харчевне на свежем воздухе, уселись вдесятером за один столик и весело принялись за оливки. Тут-то режиссер вспомнил, что интервью – дело срочное, и отправил всю свою свиту, включая и супругу, за соседние столики. Я чуть не сгорела со стыда. Хотя каждый из присутствующих уже успел расположиться и даже заказать обед, тем не менее все безропотно удалились, оставив нас наедине. Ну, не совсем наедине, потому что осталась и переводчица, которая должна была приспособить к взаимному пониманию мой ужасающий итальянский и более чем приличный французский Феллини. Она была очень мила, а мне, признаться, показалась чудом из чудес, потому что иначе я бы и вовсе молчала, ела бы ветчину и поглядывала на небо. Феллини – человек, с которым мне не нужно было разговаривать, чтобы почувствовать себя в компании – в его компании. Вот мы и разговорились обо всем и ни о чем: о жаре, о бабьем лете, кружившем над Римом, о людях, об отношениях между людьми. Совершенно очевидно, что Феллини находил свою жизнь и свою профессию безумно увлекательными, во всяком случае, более увлекательными, чем собственную персону. Да и как ему возразить? Нас забавляли и интересовали одни и те же вещи, мы оба зависели от публики, зависели от собственного воображения, от его взлетов и падений, мы были увлечены тем, что называют нашей профессией, но что на самом деле является всего лишь безумием. Безумие это, к счастью, трогало сердца людей, видевших или читавших наши произведения, но это самое счастье навязывало нам образ общественного деятеля, от чего мы, естественно, несколько подустали.
Я спросила у Маэстро, почему на съемочной площадке так много статистов, и он объяснил мне, что на каждую из ролей, даже вторых ролей, он всегда приглашает десятки статистов, потому что у каждого из них более одухотворенное, более интересное или более живое лицо, чем это прописано в роли, потому-то и множится число приглашенных актеров. Я заговорила с ним о молодом человеке, который играл, вернее, подменял его самого, а он сказал мне, что ему жаль молодых, ведь любовь без привкуса греха – жуткая штука. Впрочем, сказал Феллини и рассмеялся, когда он был маленьким и ходил в школу, все учителя были полные психи; один из них имел привычку утром по понедельникам ставить мальчиков перед собой в ряд и задавать неизменно ровным голосом один и тот же вопрос: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сколько раз ты трогал себя за эти два дня?»
Естественно, малыши кричали: «Ни разу! Ни разу!», пока учителю не пришла в голову гениальная мысль: «Как так, ни разу! Тот, кто сознается, уйдет с уроков на четверть часа раньше остальных». Приходит следующий понедельник. Учитель спрашивает: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сколько раз ты трогал себя за субботу и воскресенье?» – «Восемь раз! Десять раз! Четыре раза!» – наперебой орали детишки: каждому хотелось уйти из школы пораньше. Этот учитель был псих, восхищенно заключил Феллини.
Как-то странно было слышать в устах
Через час или полтора Феллини вдруг вспомнил, что он режиссер и что вся съемочная группа бьет копытом от нетерпения, ожидая его. Он сел в машину и укатил на съемочную площадку, куда я тоже приехала чуть позже. Слоны так и не прибыли; если бы они были поблизости, то, думаю, я бы услышала их трубные голоса. Пришлось Феллини отказаться от их участия в фильме. Животные могли придать фильму ошеломительный колорит: их должны были всего лишь с торжественной простотой провести перед камерой как символ Чинечитта и ее безумств. Но Маэстро тут же пришла новая идея, и вместо слонов в фильме появилась невеста. Так я увидела молодую женщину в белом об руку с красивым мужчиной. Они шли по аллее Чинечитта навстречу ветру, созданному мощным ветродуем; ветер забрасывал их волнами, потоками разноцветных конфетти, которые хлестали молодоженов по щекам, а те все шли вперед, к будущему, в котором не угадывалось, не было места для надежды. У невесты в глазах стояли слезы, ее лупило конфетти, она стискивала зубы, и на лужайке под солнцем это выглядело удивительно странно. И жестоко. Да, эта прекрасная молодая женщина в красивом белом платье являла собой весьма жестокое зрелище. И все же, все же Феллини говорил мне за столом о женщинах как о великолепном подарке: самом желанном и самом необходимом на свете подарке для мужчины. И говорил он это совершенно серьезно. Не напускал на себя лицемерный, твердокаменный или мрачный вид, как иные недовольные. Феллини говорил об этом как об очевидности, в его словах было счастье и почти благодарность тому безумному демону, тому умному демону, создавшему женщину, женщин. В его словах звучали чувственность, желание, но и своеобразное уважение, что совершенно ошеломило меня, женщину, прожившую всю свою жизнь среди галлов.
Пора было прощаться с Феллини. Я поцеловалась с его супругой, вложив в поцелуй всю ту зависть, которую она может внушать, и всю ту дружбу, которую она также может внушать, а он заключил меня в объятия со сдержанной нежностью, которую пробуждают женщины в некоторых мужчинах. Обернувшись на пороге Чинечитта, я увидела Феллини в полный рост – большого, сумрачного и прекрасного; он выглядел на диво молодо, выглядел победителем.
Теперь, теперь, когда я знаю, что за этим полным разрывом с любой системой, за этой свободой духа, за этим жаром, за этой небрежностью жеста и этой быстротой диалога, за этим размахом и всем этим обаянием скрывается человек, ужаснувшийся смерти, терзаемый жестокими тревогами, сомневающийся в себе самом, страшащийся жизни, я не поручусь, что видела нечто противоположное. Но кто может поручиться, что познал противоположность кого-либо или даже самого себя? Разве не оболочка главное в обществе? А оболочка Феллини – самая блестящая, она лучше всех скрывает противоречия, метания души, которых не могут избежать ни днем, ни ночью временные обитатели этой планеты, ее гости, одновременно званые и незваные, мы все, и осознаем мы это с большей или меньшей степенью ясности и благости. Ясность нам дается, чтобы понять это, а благость – чтобы забыть или сделать вид, что забыли. Скажем, что Феллини чудесным образом умеет забывать. И тот факт, что он был счастлив в детстве, счастлив в работе, счастлив в личной жизни, ничуть не умаляет его достоинства. Всего этого никогда не было достаточно, чтобы сделать мужчину джентльменом. А Феллини – настоящий джентльмен.
Город прогульщиков
Чтобы рассказать эту историю, я должна вспомнить Париж, летний Париж. Сухие листья каштанов хрустят под ногами на белых улицах. Иногда по углам улиц взвивается какая-то белая пыль и оседает, будто умирая, у ваших ног. Город обезлюдел, в нем остались лишь несчастные студенты вроде меня, вынужденные пересдавать экзамены в июле, родителям на позор, себе на мучение.
Мой пансион располагался в богатом и спокойном жилом квартале. Мы занимались при открытых на удушающую жару окнах, изнывая от скуки и тоскуя о море и пляжах. По вечерам единственным развлечением были прогулки группой по пустынным улицам. Я сразу возненавидела эти прогулки: они были все похожи одна на другую, к тому же мне было стыдно гулять в стаде себе подобных.