От звёзд — к терновому венку

Филиппов Леонид

А Андрей… Он ведь и сам ничего толком не понял, а успел лишь испугаться. И очень скоро попытался на скорую руку обмануть себя привычной паранойей «реального» мира (следствие, агентура, успех…) — и выскочить. «На время». Будто ИЗ ЭТОГО можно выскочить…

Столь чистое проявление взбудораженной совести принять и пережить непросто. Нужно уметь с собой договариваться. И вот тут, как и всегда в трудных столкновениях с бессознательным, помогает еще одно явление «снизу» — Наставник. Только он умеет найти отпущение каждому греху. Он же следит и за ходом учебного процесса. И он же, сказав, что Эксперимент вышел из-под контроля, делает первый шаг к тому, чтобы «вывести из-под контроля» и мышление Андрея, то есть увести героя из области чисто религиозной (когда и за тебя, и за самое главное вне тебя отвечает некто свыше, сильнее и умнее, чем ты сам) в область страшного одиночества — одиночества атеиста. Где за все

придется отвечать только самому. И — только перед собой. Осознав такую степень одиночества, Андрей увидит суть Наставника. Что и приведет к исчезновению последнего (во всяком случае — в видимом воплощении и в этом круге Града), ибо вне человека он не существует.

И, наконец, последний выход на контакт с коллективным бессознательным. Момент истины. Видение в Пантеоне. Говоря языком Евгения Шварца, героя спрашивают, что он может, так сказать, предъявить… Это уже не Наставник и даже не Здание. Все куда более серьезно. Оппонент масштаба Истории Человечества, а не собственной совести или даже совести целого поколения. И Андрей остается с этим оппонентом один на один. Ни веры, ни идеологии. Только личность и История.

«…А где же мои тезисы? Вот тебе и на! Как же я без тезисов?..» Тезисы! Герой НЕ ГОТОВ что бы то ни было самостоятельно и серьезно сказать ВСЕМ. Своего — нет. Оттого и боится, что Изя примется говорить за него. Ведь Андрей ищет самоидентификации. Взрослости своей ищет… Ну, вот стоит он голый, один на один с собой — и чего стоит здесь все достигнутое, то самое, которое «все, как у настоящих взрослых»: пост, достаток и то, что сделано якобы для людей?.. И надо говорить, надо хоть что-нибудь говорить — чтобы не потерять самоуважения. А сказать — нечего…

К концу первого круга герой подходит с ощущением, что сил хватило «только на одну свистульку» и что знает он лишь одно: ничего-то он не знает.

Это немало: ведь впереди миллиард лет…

* * *

В отличие от ИГРЫ в Красном Здании, где он был одним из игроков и даже наивно пытался что-то противопоставить неумолимому року, в Пантеоне, перед лицом последних времен, Андрей, потерявший былую чувствительность к голосу совести, воображает властью себя самого. Авторы намеренно остановились на уровне «Советник» — и разорвали непрерывность. Псевдовласть, псевдовеличие… Уже на этом звене цепи Андрей мог бы осознать иллюзорность «власти» в мире людей. Как на предыдущих звеньях, будучи внизу, он осознал бессмысленность «работы каждого на своем месте» — работы против законов больших чисел. Таким осознанием обусловлен и спокойный пессимизм Изи, и отказ авторов от непрерывности сюжета: герой, похоже, созрел, чтобы начать думать. Смотреть в завтра по-взрослому. Он еще мечется, еще хочет назад, в колею, но в глубине души уже понял: путь ложный. Мусорщик: убрать в городе грязь не удалось; наоборот, стало хуже… Следователь: снизить уровень преступности — не удалось… Редактор: говорить правду — даже обсуждать смешно… Советник: навести порядок в социально-психологическом плане — тоже никак… А ведь впереди еще сытые бунты, предсказанные Изей. Хотя, как КАЖЕТСЯ господину советнику из его Стеклянного Дома, и грязь, и преступность к моменту разрыва непрерывности убраны. Но цели эти — уже в прошлом, поскольку осознана их вторичность. Работа, активная конкретная деятельность постоянно мешала герою осмыслить мир непредвзято. Увидеть наконец за деревьями лес. Для этого нужно начать искать не «здесь и сейчас», но — выйдя вовне, разорвав непрерывность материального бытия. И, наконец, сделать последний шаг…

Что удержало Стругацких от еще одного звена в сюжетной цепочке? Скажем, отчего бы не сделать Андрея тираном? А незачем уже — он опробовал ВСЁ. Кое-что — гипотетически, наблюдая в ретроспективе, извне. Не одни же они такие — кто пробовал. Были не только милый господин мэр и унтер-недоучка Гейгер. Были тут, похоже, и коммуны, и просвещенные единовластия, и полигамии какие-то неудобопонятные… И тиранов хватало. Да и вообще, не так уж нужен Эксперимент, чтобы понять. Мало ли у человечества истории?

Школа социума в этом мире пройдена. А вот в плане ЛИЧНОМ надо бы кое-что крепко подучить. Показать герою, что он САМ собой представляет. Теория теорией, однако и абсолютную власть хоть на миг пощупать стоит. Вот она — говори, тебя слышат ВСЕ. И одновременно никто. Ибо говорить хочется прежде всего перед Ним. А его-то, похоже, и нету. («…Андрей с мимолетной досадой подумал, что это, черт возьми, непорядочно, что уж кто-кто, а он-то должен был бы иметь возможность видеть, кто там — на том конце стола. Видеть его было гораздо более важно, чем этих…») Сплошные уроки тщетности. Авторы упорно не оставляют рядом с Ворониным никого. Кроме Кацмана…

Правда,

на какой-то момент на том конце стола появился-таки Он… Нет-нет, не напугавший Андрея призраком Кацмана еврей, едва ли не сам Иешуа… Андрей ведь только еще начинает понимать, чувствительность его низка. Да и не готов он пока к ЭТОМУ: принять как данность, что, кроме самого Андрея Воронина, здесь, в Городе, никаких серьезных оппонентов у него нет и не будет. А Кацман — что ж, Кацман есть и в Ленинграде, вот подрастет только…

Итак, можно начинать новый виток спирали. С нуля, с пустого места. Ни цели, ни веры, ни знания. Один ум. Но — УМ же! А в Городе… — что ж, пора и честь знать, зажился… «— Ты мне только стреляться не вздумай! — сказал Изя. — Знаю я тебя… комсомольца… орленка». Изе-то что, ему хорошо говорить. Он знает, что умереть ЗДЕСЬ — это всего лишь вернуться ТУДА, потому и старается задержаться подольше, узнать и понять все, что только можно узнать и понять: «Я подыхать не собираюсь. У меня здесь еще куча дел». Это знание и придает ему сил — ведь только он, Изя, выдерживает все и до конца. Да, с помощью Андрея, упрощенность и невеликое воображение которого спасают его от ужаса местного бытия. И все же выдерживает именно Изя и, когда надо, держит не только себя, но и Андрея. «— Трупов он не видал… — ворчал он. — Мира этого он не видал… Баба».

И когда Андрей объединяется наконец со своим спрятанным в подсознании (до поры) двойником, когда он складывает воедино понимание и память — вот тогда он и становится НОВЫМ Андреем Ворониным. Осталось всего несколько штрихов: немного рая с гуриями и немного ада — дабы довести клиента еще и до равнодушия к смерти тоже. А нового Андрея, пожалуй, стоит учить и дальше. В Высшей школе. Это, впрочем, до такой степени ДРУГАЯ история, что искать ее у АБС было бы наивно.

И все же разрыв непрерывности настал не только в жизни Андрея Воронина, но и в жизни — а стало быть, и в творчестве — Аркадия и Бориса Стругацких. Разрыв даже той цепочки, которая вела их от НФ — к Учительству, а от него и далее — к «литературе вообще». Это не значит, что в дальнейшем не будет книг, продолжающих эту цепь. Будут. Но родилось и нечто качественно новое. Не столько новый жанр, сколько уход от жанра вообще.

* * *

Изя Кацман к концу книги, кроме функций учителя и спутника главного героя, берет на себя и еще одну, вполне независимую функцию — символа. Путник, строящий свои маленькие храмчики на пути к «нулевой точке» и закладывающий в них «Путеводитель по бредовому миру», — образ знающего и не могущего молчать. Образ Учителя на все времена. Подобно Изе, завершающему свой путь по первому кругу Эксперимента, и АБС оставили на всем своем непростом пути от «комсомольца-орленка» к философу-одиночке башенки с путеводителями. Для тех, кто дойдет. Наука сокращает…

Изя же воплощает, а в самом конце — и прямо формулирует авторское видение истинного Героя. Улисс. Идущий вечно. «Уверяю тебя, дружок, что Улисс не рвался в герои. Он просто БЫЛ героем — натура у него была такая, не мог он иначе. Ты вот не можешь говно есть — тошнит, а ему тошно было сидеть царьком в занюханной своей Итаке. Я ведь вижу, ты меня жалеешь — маньяк, мол, психованный… Вижу, вижу. А тебе жалеть меня не надо. Тебе завидовать мне надо».

ИМЯ произнесено. Истинный человек — вечно идущий и вечно ищущий, тот самый «человек совсем», определения которого требовал Малыш. Не герой-удалец, как в «Багровых тучах», и даже не «всего лишь» Учитель — как Жилин или Тенин. Нет. Мало! Ближе всех — Горбовский. Пожилой Горбовский. Жить без движения он не умеет, и все же конкретная цель — ничто. Что дальше, что в финале — все мы знаем… И ладно. Новое. Важнее всего — это.

И все-таки ведущая домой дорога оказалась слишком длинной…

Жалеть — не надо. Надо завидовать!

С ТАЙНОЙ НА ПЛЕЧАХ — ДО КОНЦА ЖИЗНИ. «Жук в муравейнике»

«Жук» — вероятно, первая вещь, которую можно отнести к области литературы, именуемой в узких кругах «турбореализмом». Ключевой признак — абсолютная невозможность серьезного понимания книги при однократном ее прочтении. Все повести зрелых Стругацких таковы, что лучше бы их читать не менее двух раз. (Разумеется, это относится не только к АБС.) Но именно «Жук в муравейнике» требует неоднократного прочтения не просто потому, что написан умными людьми и содержит «несколько слоев». Здесь есть авторский замысел, делающий книгу в принципе не воспринимаемой полностью с первого раза: сюжет организован таким образом, что понять большую часть недосказанностей может лишь тот, кто знает, «что дальше». Так что при однократном приеме эта пилюля заведомо не сработает.