Отбор для Слепого
Шрифт:
Но разве удивительно совершать подобные поступки, когда в салоне сам воздух дышит любовью? Да с этой парочкой рядом находиться страшно — так и кажется, что вот-вот волной их чувств накроет! Я невольно прислушиваюсь к ласковому, страстному шепоту на заднем сиденье. Мне стыдно, но руками же уши не закроешь. А они… то целуются, словно забыв о нас с Давидом, то строят планы, то признаются друг другу в любви! И эти звуки — они, как наркотик, заводят и меня тоже… Я стараюсь не смотреть на молчащего Давида, но взгляд сам по себе ползет, ползет в его сторону. Мне жарко, мне стыдно, мне завидно…
И
— Нравлюсь? — он бросает на меня короткий насмешливый взгляд, заставляя тут же опустить глаза на перевязанную руку.
Что же сказать? Что ответить? "Да"- прозвучит так, будто я ему навязываюсь. А "Нет" — откровенная ложь!
— Э-э, ну, может быть, самую малость, — краснея еще больше, вру, конечно, вру.
— Пока. Пока я согласен и на это.
И первое "пока" звучит абсолютно иначе, чем второе. И мне хочется спросить: "А потом? Что потом со мной будет? Что обычно бывает с теми, кто вот так же от такого тебя глаз оторвать не может? Что бывает с теми, кто успевает распробовать твои ласки? Что бывает с теми десятками несчастных, которых ты потом бросаешь?" И вполне вероятно, что такой нежный, такой страстный и отзывчивый на прикосновения, он со всеми, не только со мной, как бы мне ни хотелось в это верить.
… Наконец машина останавливается возле длинного забора, к нам выходят двое вооруженных мужчин, заглядывают в салон, радостно приветствуя Давида и Пророка. И я понимаю, что осмотр они затеяли скорее всего именно из-за моей машины, вторая-то им знакома. А может, у них вообще процедура такая?
Нас пропускают дальше. И мне почему-то становится страшно — в огромном дворе толпится огромное количество людей! Я всегда жила в маленьких кланах и, возможно, в детстве, до катастрофы, бывала с родителями в крупных городах, но только смутные воспоминания об этом сохранились где-то на самом краешке памяти. А здесь! Несмотря на темноту — в разных участках двора пара фонарей освещает пространство — здесь полно народу. Большинство сидят за двумя длинными накрытыми столами, кто-то толпится чуть дальше возле помоста, на котором играет на гитаре и поет парень с длинными волосами, девушки носят тарелки с одурманивающе пахнущей едой. Я цепляюсь взглядом за одну такую — доверху наполненную картошкой, горячей, желтой, ароматной, с солью, наверное… Когда я ела в последний раз?
Навстречу нам быстро шагает уже знакомый мне лидер Северной группировки Антон Жук. Но на этот раз его суровость и жесткость до неприличия размыты маленьким мальчиком с кудрявыми волосами, сидящем на руках. Не отпуская ребенка, он слегка обнимает и похлопывает по плечу сначала Пророка, а потом и Давида, молодых удостаивает пожатия руки. За Антоном толпятся другие — незнакомые мне лица, люди, дети почему-то (у нас детям со взрослыми не разрешалось за столом находиться!), женщины. У меня все перемешивается перед глазами настолько сильно, что от гула голосов,
… — Да, Рыжая, конечно. Поставь сюда. Может, подождать, когда она придет в себя? — обеспокоенный голос Давида раздается где-то рядом, и я хочу посмотреть на эту Рыжую, но глаз открыть не могу — веки кажутся такими тяжелыми, будто каждое весит килограммов по пять!
— Послушай, Красавчик, ты хоть кормишь ее иногда? Девушка истощена до безобразия!
"Это я-то до безобразия? Вот, Рыжая эта! Я — нормальная! " — кричу я ей, но губы не желают подчиняться.
— Голодный обморок что ли? — мне, наверное, кажется, но в голосе Давида отчетливо сквозит чувство вины.
— Да сто процентов! Давай, держи руку, посмотрю, что у вас там за крысы!
— Поаккуратнее!
— Оё-ё-ёй, Давид! Ты меня учить будешь? Спокойно! Ничего плохого твоей красавице я не сделаю.
Сквозь пелену и какую-то вялость, превратившую мое тело в непослушое и чужое, я все-такие чувствую боль. Именно она дает мне силы открыть, наконец, глаза. Красивая женщина с завязанными на макушке в хвост, действительно, рыжими волосами и, сидящий спиной ко мне Давид, склонились над моей рукой. Она быстро и уверенно разматывает бинты, а он поливает чем-то, размачивая их, видимо.
— Нормально повязку наложил — в меру туго. Только давно уже, нужно было поменять, смотри как сильно присохло!
— Может, ты ей какой-нибудь укольчик сделаешь, чтобы от крысы ничем не заразилась?
— Да сделаю-сделаю, не переживай. Ой! — она поднимает глаза и встречается со мной взглядом. — Регина, как себя чувствуешь? Голова кружится?
— Нормально. Не понимаю пока.
— Меня Зоя зовут, — она быстро поливает чем-то рану, а потом также быстро перебинтовывает мне руку снова. — Я сейчас уколю тебе кое-что. Ты не волнуйся, я врач, я плохого не сделаю.
Мне кажется, Зоя говорит всё это исключительно в целях успокоения Давида, который почему-то смотрит на меня испуганно. Набрав в старинный металлический шприц лекарство из маленькой стеклянной ампулы, она приказывает Давиду отвернуться, помогает мне чуть наклониться на бок и стянуть штаны…
— Ну ладно, ребята, пойду я. Там Степку нужно шить. И еще, — она почему-то запинается, словно наткнулась на стену. — Женину девушку посмотреть нужно. А там неизвестно еще, как долго Слава с сыном протянет — а-то ведь и в операционную ребенка принесет, с него станется!
Быстро побросав в металлический ящик, наподобие того, какие раньше были у фельдшеров скорой помощи, свои инструменты, она, улыбнувшись мне на прощание, уходит. А я медленно поднимаю глаза на Давида, сидящего на кровати рядом со мной. Я совершенно не волнуюсь о своей руке — это далеко не первое мое ранение, и, зная реалии нашей жизни, уверена, что не последнее тоже. Мне страшно от неопределенности — новое место, где живут, судя по тому, что я недавно видела, тысячи людей. И я здесь — совершенно одна, без привычных, знакомых мне людей, в новых условиях с неясными пока для меня правилами. И этот мужчина — единственный, кому есть до меня дело…