Отцы-основатели. Весь Саймак - 7.Игра в цивилизацию
Шрифт:
Харрингтон кончил полировать перила и пошел к двери. Тщательно протерев ее ручку, он закрыл ее за собой. И, словно подводя итог, развязал узел на рубашке.
Ни в вестибюле, ни на улице никого не было, и он немного постоял, озирая ее в холодном мертвенном свете утра.
Харрингтон съежился перед этим утренним светом и перед улицей, являвшимися символами этого мира. Ибо ему казалось, что улица криком кричит о его виновности.
Он знал, что есть способ забыть обо всем — стереть это из памяти раз и навсегда. Даже
Но он упрямо покачал головой, словно стараясь отогнать этим подобную мысль.
Перехватив кувалду другой рукой, он перешел улицу, открыл заднюю дверцу своей машины и швырнул кувалду на пол.
Остановившись у машины с пустыми руками, Харрингтон ощутил, как молчание накатывается на него, словно пульсирующий в мозгу неумолчный прибой.
Он сжал голову руками, чтобы она не разлетелась от напора изнутри, и ощутил ужасную слабость, понимая, что наступила реакция — нервы вдруг расслабились после чересчур длительного напряжения.
А потом парализующее молчание стало всего лишь всеобъемлющей тишиной, и Харрингтон устало опустил руки.
С дальнего конца улицы выехала машина, остановившись невдалеке от него.
Из нее доносился визгливый голос радио:
— ...в своем заявлении президенту Энрайт, отказываясь от принятого ранее поста, сказал, что в результате духовных исканий пришел к убеждению, что и для страны, и для мира будет лучше, если он отвергнет эту должность. По сообщениям из Вашингтона внешнеполитические обозреватели и дипломатический корпус пребывают в смятении, вопрошая: какое отношение к госдепартаменту имеют духовные искания?
Кроме того, сегодня утром поступила еще одна трудно поддающаяся оценке новость. Пекин сообщил о перестановках в правительстве, в результате чего к власти пришли умеренные его круги. Хотя судить пока слишком рано, подобная перестановка сил должна привести к полной перемене политического курса красного Китая...
Голос радио внезапно оборвался, из машины вышел человек, захлопнул дверцу и побрел по улице.
Харрингтон открыл переднюю дверцу своей машины и сел за руль. У него вдруг возникло странное чувство, что он о чем-то позабыл. Попытался вспомнить, но воспоминание ускользнуло.
Он сидел, ухватившись за руль, а его тело сотрясала мелкая дрожь — словно трепет облегчения, хотя сообразить, по какому поводу, Харрингтон не мог.
«Наверно, из-за Энрайта»,— сказал он себе. Ибо это хорошая новость; не то чтобы Энрайт не подходит на этот пост, наоборот, более достойного кандидата не найти — но теперь у человека появились право и долг быть только самим самой.
«То же право теперь есть и у человечества»,— подумал Харрингтон.
Но
«А еще,— сказал он себе,— я должен вспомнить что-то насчет гениев — что-то насчет того, откуда берутся гении».
Но вспомнить этого никак не мог.
Опустив боковое стекло, он вдохнул резкий, свежий утренний ветерок. Наполнив легкие, Харрингтон выпрямил плечи и поднял подбородок. «Следует делать так почаще,— спокойно подумал он,— В зарождающемся дне есть нечто очистительное и возвышающее душу».
Выжав сцепление, он вывел машину на дорогу.
«Вот только Мэдисона жаль,— подумал он.— Как ни крути, славный он был парень».
Холлис Харрингтон, последний джентльмен, ехал навстречу занимающемуся дню.
ПОВЕДАЙ МНЕ СВОИ ПЕЧАЛИ...
Была суббота, и дело шло к вечеру, так что я устроился на крылечке и решил как следует поддать. Бутылку я держал под рукой, настроение у меня было приподнятое и поднималось все выше, и тут на дорожке, ведущей к дому, показались двое — пришелец и его робот.
Я сразу смекнул, что это пришелец. Выглядел он, в общем-то, похожим на человека, но за людьми роботы по пятам не таскаются.
Будь я трезв как стеклышко, у меня, может, глаза слегка и полезли бы на лоб: с чего бы пришельцу взяться у меня на дорожке,— и я бы хоть чуточку усомнился в том, что вижу. Но трезв я не был, вернее, был уже не вполне трезв.
Так что я ответил пришельцу: «Добрый вечер»,— и предложил присесть. А он ответил: «Спасибо»,— и сел.
— Ты тоже садись,— обратился я к роботу и подвинулся, чтоб ему хватило места.
— Пусть стоит,— ответил пришелец.— Он не умеет сидеть. Это просто машина.
Робот лязгнул на него шестеренкой, а больше ничего не сказал.
— Глотни,— предложил я, приподнимая бутылку, но пришелец только головой помотал.
— Не смею,— ответил он,— Метаболизм не позволяет.
Это как раз из тех хитроумных слов, с какими я немного знаком. Когда работаешь в лечебнице у доктора Абеля, поневоле поднахватаешься медицинской тарабарщины.
— Какая жалость! — воскликнул я,— Не возражаешь, если я хлебну?
— Нисколько,— сказал пришелец.
Ну я и хлебнул от души. Видно, чувствовал, что выпить надо позарез. Потом я поставил бутылку, вытер губы и спросил, нет ли чего другого, чем можно бы его угостить. А то с моей стороны ужасно негостеприимно было сидеть и лакать виски, а ему даже и не предлагать.
— Вы можете рассказать мне про этот город,— ответил пришелец.— Кажется, его имя Милвилл?
— Милвилл, это точно. А что тебе надо про него знать?
— Всевозможные грустные истории,— сказал робот. Он наконец решил заговорить.