Отцы
Шрифт:
Потом они летели на маленьком «местном» самолете.
Внизу раскинулось колоссальное водохранилище, знакомые по фотографиям плотина и знаменитая ГЭС.
— Как красиво! — сказала Таня и сжала его локоть.
— Грандиозно! — Володя был возбужден. — Все-таки мы строим! Строим!
ГЭС ушла в сторону, внизу тянулась тайга, однообразная и волнистая, похожая на водохранилище. Нитка железной дороги рассекала ее пополам.
Потом тайга расступилась, и они увидели разрытый котлован, конструкции, склады, краны, поднимающиеся корпуса комбината.
Дальше
— Посмотри, — сказал он.
— Где?
— Вот эти бараки. Они делают комбинат, будущий соцгородок.
— Но это временно? — спросила она.
Он кивнул. Он был возбужден и, не отрываясь, смотрел на стройку.
— Временно. Эти снесут, построят нормальный город. Главное, чтоб был комбинат.
Она повторила:
— Главное, чтобы был комбинат.
Собрались в управлении. Комната была набита. За столом сидели Новиков и Белов, представитель от треста. Новиков встал.
— Все в сборе?
— Нет Воронова.
— А где он? — Новиков покосился на Белова.
— В больнице, — ответили из угла.
— В больнице? — переспросил недоверчиво Новиков. — А что с ним?
— У него фурункулез в тяжелой форме, — сказал парень, сидящий напротив Новикова. Он смотрел на Новикова ясным взглядом.
Белов кивнул.
— Это верно, — подтвердил он.
— Ясно, — сказал Новиков. — Товарищи! На объекте сложилось чрезвычайное положение. Я приехал сюда из Москвы, чтобы мы вместе решили эти вопросы как следует и до конца! Есть два обстоятельства. Первое: мы отстаем со сроками монтажа, не даем фронта работ и подводим таким образом всю стройку, весь коллектив. Мы подводим честь нашего треста!.. Второе: в Москву, в трест, пришли три письма, одно — анонимное, подписанное «группа строителей»…
Парень, что сидел напротив, встал и, глядя в глаза, сказал спокойно:
— Это мы писали. И об этом известно. Всем! Стройке.
Белов наклонился к Новикову.
— Сафонов. Главный бузотер.
— А работник?
Белову явно не хотелось говорить об этом, но он все же процедил:
— Ничего… хороший работник.
И в этот момент Владимир Новиков почувствовал, как ему остро неприятен этот человек, Белов.
— Мы знаем, — сказал Новиков, глядя на Сафонова. — Садитесь. Два других подписаны фамилиями. Авторы этих писем, кроме Воронова, присутствуют здесь. Я вижу, вместо того, чтобы работать и заниматься своим прямым делом, здесь решили организовать писательский кружок.
Он пошутил и сам засмеялся, но, кроме Белова, никто его не поддержал, собравшиеся смотрели на него насмешливо и враждебно.
Новиков перевел дыхание и заговорил жестко и напористо.
— Факты нарушений мы проверяли и будем проверять! Но мы отстаем по срокам, и это самое главное наше нарушение — сроки!
— Главное, чтоб порядок был, — сказали из рядов.
Новиков метнул туда взгляд и продолжал напрягшись:
— Главное — сроки!.. Все это заставляет нас быть откровенными и ответственными, поэтому я прошу выступать по делу, без дипломатии и осторожничания. Но и без демагогии. Мы все свои люди, стройка — дело наше, проблемы, кроме нас, никто не решит. Кто начнет?
Встал Сафонов.
— Разрешите мне.
Новиков
Сафонов был крепкий парень, с обветренным лицом, как у всех, с ясными спокойными глазами, как у всех, и говорил он спокойно — можно было подумать, что он совсем не волновался.
— Обстоятельства такие. Мы приехали сюда не за длинным рублем, мы приехали сюда выполнить свой долг, комсомольский долг, как бы это понятие некоторые товарищи не затаскивали.
Собрание дышало за его спиной одним дыханием, и это дыхание и эту поддержку Сафонов чувствовал спиной.
И Новиков это понял тоже. Ему нравился этот крепкий парень, Сафонов, хотя, конечно, надо было наказать его за строптивость, чтобы было неповадно другим.
— Мы приехали сюда работать, — говорил Сафонов, — и преодолевать трудности. Но трудности темпов строительства, а прикрывать… и расплачиваться за нерадивость и равнодушие бюрократов мы не имеем права… как комсомольцы. Нет спецодежды, элементарных резиновых сапог, масса ребят переболели фурункулезом и простудой. Почему нет сапог? Не надо ссылаться беспрерывно на Павку Корчагина и на Сашу Матросова. И за их именами прятать свое равнодушие, мягко говоря. Мы требовали снять Гринберга и ставили об этом вопрос не раз. Мер не было. А он нас стал прижимать в зарплате. И работу подсовывать похуже, как будто он — Демидов, а мы — его крепостные. Мы коммунизм строим, а не ступеньку для его карьеры.
— Не занимайтесь демагогией! — вдруг сорвавшимся голосом выкрикнул Белов. — Сапоги-то вам дали. Вы лично сапоги получили. Работать надо, а не жаловаться.
Все загудели.
Дурак, подумал Новиков обреченно, стараясь не глядеть на Белова, дурак и маменькин сынок. С кем работать приходится! И дядя с папой хороши — где карьеру «мальчику» надумали делать, на комсомольской стройке! Впрочем, этим все можно, себя они уже приучили к этой мысли и приучают остальных: новая генерация функционеров, люди без нервов и прочих атавизмов.
— Сапоги у меня были, — продолжал спокойно Сафонов. — У меня, но не у всех. Белов никаких мер не принимает, и мы вынуждены были написать в Москву, в трест. Но в тресте, видимо, много дел и без нас. Без сапог можно было неделю, месяц… Но когда они лежат на складе, а нас воспитывают, чтобы энтузиазм был и дисциплина, то мы считаем, что это хуже вредительства.
— Вы подбирайте слова, — жестко глядя ему в глаза, сказал Новиков. — За них придется отвечать.
— Демагогия, знакомая демагогия, — с готовностью подхватил Белов и принужденно засмеялся. — Фразерство, рассчитанное на дешевую популярность.
— Я отвечаю за них, — Сафонов был все так же спокоен, сбить его было трудновато. — Когда нам, комсомольцам, хамски говорят: «Не нравится — можешь уезжать!», это как называется? Эта стройка наша! Наша! А не Белова и не Гринберга, и отсюда мы никуда не уедем.
Сафонов сел. Новиков красным карандашом обвел его фамилию, поставил восклицательный знак. Покосился на Белова, тот явно чувствовал себя «не в форме», хотя и хорохорился.
Новиков поднялся над столом — пора было прекратить эти эмоциональные излияния, надо было «попробовать» аудиторию, проверить на паршивость, тронуть «головку» — Сафонова, отсечь ее при возможности.