Отдаешь навсегда
Шрифт:
Иногда от этой боли я до утра не мог заснуть, а утром все начиналось сначала.
— Чудак, — сказал мне однажды Андрей Верховский, наш комсорг, — зачем ты мучаешься? Я дам тебе свои конспекты, будем заниматься вместе. Нужна тебе эта писанина, как зайцу стоп-сигнал. Ты не думай, я все подробно записываю. Конспекты не хуже, чем у тебя. А ты лучше сиди да слушай, больше пользы будет.
Андрей стоял, облокотившись на подоконник, и дымил «Прибоем». Он года на два старше меня, хотя по внешнему виду этого, не скажешь: небольшой, худощавый, бровастый, с быстрыми цыганскими глазами и рваным узким шрамом, сбегающим по подбородку за ворот расстегнутой рубашки, этот шрам смутно белеет на загоревшей коже. У него большие руки, тонкие в кисти, с обломанными
Он перехватил мой взгляд и усмехнулся.
— Я на товарной станции подрабатываю. Вчера ночью бревна сгружали, а рукавиц не выдали. Кладовщик растяпа… Вот и ободрался. — Он заплевал окурок и щелчком отправил в урну. — Мне иначе нельзя, понимаешь?… Я ведь женился рано — только-только школу успел закончить. Боялся, что моя Томка за другого выскочит. Ну, вместо университета пришлось на шоферские курсы подаваться.
Не успел машину обкатать — армия… Правда, там мне еще лучшую дали. Тягача. Ох, и зверь тягач был! Да… Вернулся, туда-сюда — двое пацанов…
— А жена где работает?
— Воспитательницей в детском саду. Она нынешней весной заочно пединститут закончила, историко-географический факультет. В школу хочет. Пока не получается, все-таки в саду ребятишки при ней. Мы их голопузиками зовем. Мировецкие ребятишки! Старший — твой тезка, тоже Сашка, а младший — Витька. Футболистами будут, на той неделе у соседки два стекла мячом высадили. Так что мне одной стипендии маловато.
— Может, и тебе бы лучше на заочное?
— Подумывал — Тамара отсоветовала. Работа шоферская дурная, ни сна, ни отдыха, крути баранку, наматывай тонно-километры. Какая уж там учеба… А мне не диплом нужен, понимаешь?! Мне знать все хочется. Что к чему и почему… — Он осторожно погладил пальцами шрам. — Ничего, выкарабкаемся. Томка у меня такая — с ней не пропадешь. Так, значит, насчет конспектов договорились?
— Договорились, — ответил я:- Только ты пиши покрупнее, а то напишешь — под микроскопом разбирать придется.
Андрей с хрустом потянулся.
— Спать хочется. А почерк у меня хороший, разборчивый, ты не беспокойся. Кстати, у тебя сегодня вечер свободный? Никуда не собираешься? Тогда пойдем ко мне, посидим, поговорим, я тебя со своими познакомлю.
Я попробовал отговориться, но из этого ничего не вышло, и, до вечера позанимавшись в читалке; мы отправились к ним. Андрей жил за Комаровкой, на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Большая пустоватая комната выходила двумя окнами в палисадник, в густые заросли сирени, серые от придорожной пыли. В левом дальнем углу ее стояла кафельная печь с плитой, часть комнаты была отгорожена пестрой ситцевой занавеской. За ней виднелась никелированная кровать с аккуратным, без единой складочки, покрывалом, кружевным подзором и целой кучей подушек и подушечек, с голубым плюшевым ковриком на стене; едва мы зашли, Тамара тут же задернула эту занавеску. У противоположной стены стоял диван, обтянутый льняным чехлом, с валиками, высокой спинкой и зеркальными полочками, уставленными какими-то безделушками. Было чисто, и вкусно пахло кислой капустой и жареной картошкой.
Мы сидели за столом, застланным хрустящей скатертью, пили водку и закусывали польской колбасой и солеными огурцами, и Тамара, всплескивая руками, сокрушалась, что Андрей вечно приводит людей, не предупредив ее. Ну что стоило предупредить хотя бы за часок, а так магазин уже закрыт, и просто нечего поставить на стол. Разве что картошки да щей подогреть, хорошие щи, наваристые, в столовой таких не подадут! От рюмки водки Тамара раскраснелась, она была какая-то домовитая, круглолицая, со смешными ямочками на щеках, вся в мелких кудряшках завивки, и Андрей смотрел на нее таким откровенно влюбленным взглядом, и голопузики их белоголовые негромко ссорились за занавеской, хорошие, курносые, оба в мать мальчишки, и мне вдруг стало тошно от этой семейной идиллии, но я сидел, чтобы не обидеть хозяев, и жевал польскую колбасу, хотя она застревала у меня в горле.
— Понимаешь, я книги люблю, — негромко
Тамара ставит на стол сковородку с разогретой картошкой, с поджаренными ломтиками сала, наливает нам в рюмки водку.
— Хватит тебе философствовать, — добродушно говорит она. — Поешьте лучше, пока картошка не остыла.
Но Андрей отодвигает свою рюмку.
— Ты ешь, Сашка, ешь и пей, я больше не хочу. Я ведь в гараже никому не говорил, что на филологический буду поступать, засмеяли бы. В политехнический или там на химфак — это да, но на литературу… Детишек учить… А я, может, об этом и мечтаю — детишек учить?! Чтоб из них хорошие люди получались. Чтоб они сначала всякую травинку любили, а уже потом себя, если для себя время и место останется.
Андрей раскатал хлебный мякиш и принялся лепить какую-то зверюшку. Я молчал. И картошка стыла на сковороде: мне тоже не хотелось есть.
Тамара вышла в коридор. Андрей придвинулся ко мне.
— Уговорила меня Тамара в университет поступать — перебьемся, мол, ничего с нами не случится. А я вон когда школу закончил, перезабыл все. За учебники даже страшно браться было. Потом ничего, втянулся. Стал потихоньку разбираться. А у Витьки корь, а у Сашки фолликулярная ангина, а у Томки госэкзамены на носу, и в гараже новой резины без бутылки не получишь… Собралась при главном механике шайка жулья, обирают шоферов. Дашь в лапу, тебе и рейсы выгодные, и запчасти, и резина. Сколько мы крови попортили, пока их упекли куда следует! Днем заработаешься, вечером на собраниях набрешешься, ночью над книгами сидишь. Поднимешься назавтра — и «мальчики кровавые в глазах». А баранку крутить — это, брат ты мой, не в канцелярии перышком поскрипывать. Впрочем, что это я перед тобой распинаюсь, ты ж эти штучки получше меня знаешь. Так что ты не кисни, Сашка, не пропадем. Пять лет отышачим, зато людьми станем. Мне, конечно, легче, у меня Томка и голопузики, ну да ничего, справишься и ты. Перезимуем…
Потом он встал, переоделся за дверцей шкафа — Тамара принесла ему из сеней промасленный комбинезон, ватник, тяжелые подкованные башмаки, и мы ушли: я — домой, а он — на товарную станцию.
Так я избавился от необходимости каждый день кидать шуфлем уголь в прожорливую печь, которая именовалась конспектированием. Андрей вел конспекты старательно, крупным разборчивым почерком, только буквы у него почему-то клонились не вправо, а влево. Он оставил мне лишь один предмет — древнеславянский, он просто переваривать не мог древнеславянский, не то что записывать; но по сравнению с тем, что мне приходилось делать раньше, это были семечки.
Мы с Андреем сидели за вторым столом, позади Лиды Раковой и Кости Малышева. Однажды я не успел за Серафимой Митрофановной записать какое-то правило и потянулся вперед, чтоб переписать у Лиды. Она так старательно скрипела пером — я был просто убежден, что она записывает каждое слово. Но вместо строгой славянской вязи я увидел две страницы чертиков с такими тоскливыми, такими унылыми мордами, что меня смех разобрал.
Лида оторвалась от тетради и повернулась ко мне.
— Не могу, — горестно шепнула она. — Понимаешь, не могу-у-у! Лучше уж двойку получить! Ты не смейся, Сашка, у меня от юса большого головокружение начинается, а от юса малого — нервный тик. Не буду я писать, хоть вы меня сто раз на комсомольском собрании разбирайте. Андрей вон какой здоровый, и то не пишет, а кроссворд разгадывает.