Отдаляющийся берег. Роман-реквием
Шрифт:
Саргис уже погнал скотину на пастбище, и мы его больше не видели.
Я пересёк сад и вышел в лес. Трава была покрыта предрассветной сверкающей солнцем росой. Я долго ходил по лесу. В листве не было поющей красноклювой и светло-коричневой пташки. То есть она, может, и была, но не пела. Вчера она, наверное, чирикала специально для Рены. Приятна тишина леса на позолоченном рассвете. В ней, этой тишине, — какая-то необъяснимая тайна. Сойдя с тропинки, я углубился в лес. Знакомый пряный запах прелых листьев и сырой земли, тихое журчание затаившегося под листвой ручейка, неумолчная песня дрозда, печальный зов кукушки и вправду невольно уводят меня в другой, далёкий, переполненный
9
Айрик — дедушка.
10
Мец мама — бабушка.
…По долгому автомобильному гудку я понял, что Роберт с Араксией вернулись из Яламы и зовут меня.
— Где ты пропадаешь, братец? — весёлый и, как всегда, подвижный и деловитый, Роберт улыбался, засучивая рукава. — Ты только глянь, что за рыбина.
На листьях лежала громадная севрюга и судорожно открывала и закрывала рот, силясь глотнуть воздуха.
Рена вышла на голоса из комнаты Алвард, с веранды, словно бы стесняясь и не осмеливаясь, посмотрела на меня и улыбнулась.
Я бросил на неё мимолётный взгляд, не в силах скрыть своего восхищения её светящимся видом.
— Позавтракайте и сходите на море, а я пока рыбу разделаю. Как вернётесь, приготовим шашлык, — посоветовала нам Араксия и пошла заняться завтраком.
— Я вам помогу, — с готовностью предложила Рена и пошла за ней.
Когда мы покинули Набран, повеяло прохладой. До города мы доехали вечером. После тихого Набрана город напоминал огромный гудящий улей.
Первого сентября мне позвонила Эсмира. Я б узнал её среди сотни голосов.
— Знаете, почему я позвонила? — спросила она.
— Не скажешь — никогда не узнаю, — пошутил я.
Она рассмеялась.
— Чтобы вас поблагодарить.
— Ну и кто тебе мешает? — продолжил я в том же шутливом духе. — Может, Заур?
— Не-ет, — залилась она смехом. — Никто не мешает. Хочу сказать спасибо за «Шанель». В жизни этого не забуду.
— Буду тебе к каждому празднику дарить эти духи, раз уж они так тебе нравятся. Что у вас за шум?
— Я звоню из школы, сейчас перемена.
— Рассказать тебе анекдот?
— Расскажите.
— Слушай. Карабахец лет восьмидесяти заходит в городе в магазин и просит у продавца два костюма. Продавец ему: зачем тебе два костюма, износишь один — уже хорошо. Да нет, говорит карабахец, один мне, другой отцу. Коли тебе восемьдесят, говорит продавец, значит, отцу твоему лет сто — сто пять, верно? Верно, соглашается карабахец. Зачем ему в таком-то возрасте костюм, недоумевает продавец. Карабахец объясняет: отец отца, то бишь мой дед, женится, мы не хотим у него на свадьбе ударить лицом в грязь. Продавец чуть не рехнулся со смеху. Послушай, говорит,
Эсмира расхохоталась.
— Сколько же тогда лет родителям?
— Лет, наверное, сто шестьдесят.
— Да разве же люди столько живут?
— Почему бы и нет? Адам прожил девятьсот тридцать лет.
— Быть того не может, — засмеялась Эсмира.
— А знаешь ли ты, сколько жил Ной?
— Сколько?
— Шестьсот лет до потопа, который продлился сто пятьдесят дней, и триста пятьдесят лет после.
— Ну да! — снова рассмеялась Эсмира. — Не может этого быть. Я никогда в это не поверю.
— Еврейский патриарх Мафусаил прожил девятьсот шестьдесят девять лет. В шестьсот лет он был столь бодр, энергичен и привлекателен, что девушки в Иудее влюблялись в него с первого взгляда, и никто не давал ему больше трёхсот пятидесяти.
— Ой-ой-ой, — то ли в изумлении, то ли в полном восторге засмеялась Эсмира, и я вообразил её в эту минуту — с приоткрытыми алыми губами, с ровными как на подбор зубами редкой белизны, искристым блеском смешливых глаз и покачивает вдобавок головой. — Так уж и влюблялись. Всё вы выдумываете, выдумщик вы, — снова засмеялась она. Не верю и никогда не поверю, мы в школе ничего такого не проходили. Но я всё-таки проверю, непременно проверю. А вы слышали такой анекдот? Армянское радио спрашивают: правда ли, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс муж и жена? Нет, отвечает армянское радио, это четверо разных людей. — Эсмира снова и так же восторженно засмеялась. — А вот ещё один… Ой нет, уже звонок. Жаль. Ну да ладно. Большое-пребольшое-пребольшущее вам спасибо. — Она засмеялась и повесила трубку.
Я долго ещё улыбался, меня переполняла неведомая светлая радость.
С Реной мы, как и прежде, встречались по субботам, кружили на машине по городу и за городом; там, за поселком Бинагади, на ведущей к новханинскому пляжу дороге, где сравнительно мало машин и по обе стороны трассы только и вздымаются вверх-вниз нефтяные вышки, качая нефть по трубам, я учил Рену водить машину; порою мы играли в теннис на огороженном корте спортобщества «Динамо» возле моря, или посещали по специальным контрамаркам закрытые кинопросмотры в здании правительства. Самым же незабываемым выдался предновогодний вечер в ресторане «Гюлистан».
То был неповторимый, неизгладимый из памяти вечер, снежный и тёплый. Мы ждали на улице Роберта. Лёгким пушком непрестанно сыпал снег. Крупные снежные хлопья, как миллионы и миллиарды белых мотыльков, реяли, парили в воздухе и как-то нехотя, медленно падали наземь.
Чуть поодаль от нас, за присыпанными снежным покровом кипарисами, стоял фуникулёр, поскрипывая на пологом подъёме, поднимался к Кировскому парку по тросу прикрытый прозрачной снежной бело-голубой пеленой вагон. Вдали в тусклом вечернем небе одиноко высилась освещённая красноватыми огнями телевизионная башня.
Я просунул руку под Ренин полушубок, обнял её жаркое, вожделенное тело, притянул, прижал к себе, вдыхая пьянящий запах её гладкой, словно полированной шеи, и сердце защемило, а душу всколыхнуло от этой обжигающей близости. Она слегка запрокинула голову, крупные снежинки, словно крылатые звёздочки, беспрерывно падали на её озарённое светом лицо. Рена, волнующая, упоительно юная, вложив руки в перчатках в меховые рукава — левую в правый и наоборот, — восторженно смеялась, будто капризная девчушка, и ловила эти снежинки кончиком языка.