Отдел «Массаракш»
Шрифт:
Ему захотелось прыгнуть в воду. Затем рвануть сквозь джунгли — подальше от оранжевых комбинезонов, от ржавой баржи, от грязно-зеленой реки. Домой! Домой…
А потом подойти к Колдуну и спросить: откуда у тебя, мил человечище, такие глазищи? Желтые-желтые, с узким зрачком змеи. Как у тех человечков из кошмара Циркуля. Из нормального такого и вполне реального кошмара…
— Значит, вид на жительство — это не единственное, о чем ты мечтаешь? — усмехнулся Облом. — Слушай! А отправь-ка почтового голубя в свои края. Вдруг она и на самом деле вернулась!
— Да иди ты… — буркнул Птицелов,
— Поверь мне, друг-мутант, и не задавай лишних вопросов. — Облом огляделся: не подслушивают ли их? Никого поблизости не оказалось. — Они давно уже никого не возвращают… — проговорил громким шепотом. — Раньше возвращали, а теперь нет. Почему — не известно. Понял?
Не врал Облом, и рад был бы Птицелов, чтобы хитрый дэк ему «ложки гнул», как частенько делал раньше. Но нет, излагал чистую правду.
— И теперь не скажешь, откуда все это знаешь?
— Не клянчи, мутоша, все равно не скажу.
— Ладно… — сказал Птицелов. — А еще меня совесть мучает из-за Циркуля.
— Из-за Циркуля-то с чего?!
— Он спросил меня: правда ли то, что его похитили, или просто бред?
— А ты?
— А я сказал, что правда.
Облом присвистнул.
— Так ты думаешь, он из-за этого и вены?..
— Не знаю, — буркнул Птицелов.
— Да не парься ты, мутоша, — сказал Облом. — Он в любом случае, законченный псих был… Не даром же в «Волшебном путешествии» участвовал. Профессор Мегу на него нахвалиться не мог…
— А ты и про «Волшебное путешествие» знаешь? — удивился Птицелов.
— Еще бы! — Физиономия Облома расплылась в самодовольной улыбке. — Я эту бодягу и придумал!.. Что, ложки гну, а?!
Птицелов потряс головой.
— Не-ет…
— То-то!
Помолчали.
Мировой Свет быстро тускнел. На круче замерцали редкие огоньки городка. Птицелову невольно вспомнился рассказ покойного Циркуля — чернота, засеянная ледяными искрами. Вздохнул: не похоже. Обычные тусклые огоньки среди развалин. Почти как у них в поселке мутантов. Только здесь электричество есть. Даром, что от города осталась лишь кучка жалких домишек. Большая деревня, а не всеимперская здравница, массаракш…
— А я ведь местный, — сказал вдруг Облом. — Родился на Курорте, вырос, бабу впервые здесь же попробовал… Роскошный город был. Не город даже, а целое ожерелье городов вдоль побережья. А какие виллы тут были! Белые лестницы каскадами спускались к морю. А на лестницах — светлокожие северянки… Аристократки! Они тебе деньги, подарки разные, а ты им — отдохновение от постылых мужей и столичной скуки. Как сыр в масле катался. Деньжата стал копить, думал дело свое небольшое начать, жениться на хорошей бабе, чтоб детей нарожала… А потом в восемьдесят четвертом какая-то сука… одну бомбу за другой… Ведь так и не дознались кто… Бомбовозы шли без опознавательных знаков. Наши, правда, не остались в долгу — вдарили сразу по всем, у кого было атомное оружие. А потом на всякий случай и по тем, у кого не было… И завертелось…
— А как ты в Неизвестные Отцы попал? — спросил Птицелов.
Облом покосился на него, хмыкнул.
— Догадался все-таки, — сказал он. — Попал, не стану врать. Бесполезно… Но это длинная история. И не для посторонних ушей.
— Я никому! — пообещал
— Верю, мутоша, — отозвался Облом. — После всех наших с тобой массаракшей — верю. И потом ты ведь не просто мутант. Ты мутант с биографией. Знаешь, что это такое?
Птицелов не успел ответить. Из вонючего воздуха соткался перед ними Штырь — худой, как жердь, делинквент, метивший в десятники и поэтому усердно выслуживавшийся перед начальством.
— Вот вы где прохлаждаетесь! — просипел он заложенным горлом. — А там господа начальники жаждут приобщиться к прекрасному…
Облом взвыл. Поднялся тяжело. Пробурчал:
— Будь проклят этот Отул и тот день, Птицелов, когда я решил испытать твой дьявольский дар…
— Ступай, ступай, Облом Сладкоголосый, — проговорил Штырь почти ласково. — Нечего свое красноречие на всяких мутантов тратить. Да и ты, Птицелов, не засиживайся. А то ребята вмиг всю водяру выхлещут. С них станется.
Чем больше груза вытаскивали дэки из трюма, тем дальше им приходилось бегать. Сначала вынимали те гербициды, что лежали сверху, потом пришлось одним грузчикам спуститься в трюм и подавать мешки на палубу, а остальным — перетаскивать их по деревянному и не слишком широкому трапу на соседнюю баржу. По мере освобождения от груза, баржа всплывала все выше, и вскоре груженые делинквенты сновали сверху вниз, а порожние — снизу вверх.
Мешки были тяжеленные — килограмм под восемьдесят каждый. А ухватить их толком не за что. Так и норовят выскользнуть, обжигая ладони, из рук да брякнуться в забортную жижу. Доставай потом. Комендант так и сказал: кто уронит, будет самолично нырять и втаскивать мешок на баржу. А как его вытащишь, когда глубина метра два с крышкой? Вот и пыхти, изворачивайся. И делинквенты пыхтели. Кто посильнее был, таскал мешки в одиночку, кто послабее — с напарником.
Птицелов мог и в одиночку, но Облом, который не выспался с перепою, не поднял бы и полмешка — пришлось подсобить приятелю. Правда, напарник из него был никудышный, Облом то и дело останавливался, ронял мешок на палубу, стонал, утирал обильный пот, мученически хватал воздух раззявленным ртом, потрясал обожженными ладонями. Птицелов терпеливо ждал, радуясь передышке, но другие дэки поглядывали на них неодобрительно: чего, дескать, филоните? Сказано же, чем быстрее разгрузим баржу, тем скорее отправят на берег в бараки. А там жратва по солдатской норме, чаю хоть залейся, да не йодового, а настоящего, и нары с соломенными тюфяками. И, не выдерживая этих взглядов, Птицелов хватался за мешок, волоком тащил его к трапу, потом взваливал на плечи и переносил в трюм другой баржи, куда велено было перегрузить проклятые гербициды.
Только к позднему вечеру выволокли последний мешок. И сами — неопрятными, дурно пахнущими мешками — повалились кто где стоял. Комендант весь этот знойный мучительный день провел в каюте. Перед отбоем он, зевая, осмотрел опустелый трюм. Хмыкнул одобрительно, поднялся на верхнюю палубу, усеянную телами изможденных дэков. Подошел к полумертвому от усталости Облому, который сидел в стороне от других, прислонясь к причальному кнехту. Присел рядом на корточки, легонько хлопнул делинквента по лбу.