Отделенная реальность

Кастанеда Карлос

Я сказал ему, что мое детство в действительности было не печальным, но, может быть, немного трудным.

– Каждое ощущение - это путь, - сказал он, посмотрев на меня снова.
– я также был очень несчастлив и боязлив, когда я был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для меня, раньше было трудно. Я перестал думать о трудности моей жизни как раз перед тем, как я научился в и д е т ь .

– Я также не думаю о своем детстве, - сказал я.

– Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?

– Я не знаю. Возможно, когдя я думаю о себе, как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким

людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и снова в области живота я отметил необычайное ощущение двух рук, схимающих его. Я отвел свои глаза, а затем быстро взглянул назад на него. Он смотрел в пространство мимо меня; его глаза были затуманены, без фокуса.

– Это было обещанием твоего детства, - сказал он после короткого молчания.

– Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он чувствовал свой путь в темноте; однако, я несколько потерял свое первоначальное стремление шутить с ним.

– Я был тощим ребенком, - продолжал он, - и я всегда боялся.

– Таким же был я, - сказал я.

– То, что я помню больше всего, это ужас и печаль, которые я чувствовал, когда мексиканские солдаты убили мою мать, - сказал он тихо, как будто его память была еще мучительной.
– она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это было лучше, что ее жизнь была кончена тогда. Я хотел быть убитым с ней, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я бросился на тело моей матери, они ударили меня по рукам хлыстом и разбили пальцы. Я не чувствовал никакой боли, но я не мог хватать больше, а затем они оттащили меня.

Он перестал говорить. Его глаза были еще закрыты, и я мог обнаружить очень незаметное дрожание его губ. Глубокая печаль начала охватывать меня. Картины моего собственного детства нахлынули на меня.

– Сколько лет было тебе, дон Хуан?
– спросил я, просто чтобы возместить печаль во мне.

– Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Они убили ее безо всякого повода. Не было никакой разницы в том, что она умерла так, и действительно нет, и, тем не менее, для меня она есть. Я не могу сказать себе, почему, однако; она просто есть. Я думал, что они убили моего отца также, но это было не так. Он был ранен. Позже они посадили нас в поезд, подобно скоту, и закрыли дверь. Несколько дней они держали нас там в темноте, как животных. Они держали нас живыми кусками пищи, которые они бросали время от времени в вагон.

Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки, и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни.

Люди позаботились обо мне; они накормили меня; старая женщина знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как ты видишь, я жив. Жизнь была ни хорошей, ни плохой для меня; жизнь была трудной. Жизнь трудна, и для ребенка она иногда сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. У меня были очень спутанные чувства. Я был несколько удручен, но, однако, я не мог сказать, почему. Я переживал чувство угрызения совести. Перед этим я хотел потакать дону Хуану, но он внезапно поменялся ролями к его прямой выгоде. Это было просто и выразительно и произвело во мне необычное чувство. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была повышенно чувствительным предметом для меня. В мгновение мои чувства проникновения к дону Хуану открыли путь ощущению отвращения к себе. Я действительно принял, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани вскрытия моих

заметок, когда дон Хуан ткнул меня пальцем в икру ноги, чтобы привлечь мое внимание. Он сказал, что он "видел" свет насилия вокруг меня, и поинтересовался, не собираюсь ли я начать бить его. Его смех восхитительно прервался. Он сказал, что я поддавался вспышкам насильственного поведения, но что, в действительности, я не был плохим и что долгое время насилие было против меня самого.

– Ты прав, дон Хуан, - сказал я.

– Конечно, - сказал он, смеясь.

Он убедил меня рассказать о своем детстве. Я начал рассказывать ему о своих годах страха и одиночества, увлекся описанием того, что, я думал, было моей потрясающей борьбой, чтобы выжить и утвердить свой дух. Он рассмеялся при метафоре об "утверждении моего духа".

Я рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением. Затем, в один момент его глаза "прижали" меня снова, и я перестал говорить. После секундной паузы он сказал, что никто никогда не унижал меня и что была причина того, что я не был в действительности плохим.

– Ты не потерпел поражения, все же, - сказал он.

– Он повторил утверждение четыре или пять раз, поэтому я почувствовал необходимость спросить его, что он подразумевал под этим. Он объяснил, что потерпеть поражение было условием жизни, которое было неизбежным. Люди или побеждали, или терпели поражение, и, в зависимости от этого, они становились преследователями или жертвами. Эти два условия преобладали, пока человек не начинал в и д е т ь ; в и д е н и е рассеивало иллюзию победы, поражения или страдания. Он добавил, что я научусь в и д е т ь , когда я одержу победу над памятью униженного существа.

Я запротестовал, что я не был и никогда не был победителем в чем-нибудь; и что моя жизнь была, пожалуй, поражением.

Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.

– Если твоя жизнь является таким поражением, наступи на мою шляпу, - вызвал он меня в шутку.

Я чистосердечно доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным. Его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я думал, что моя жизнь была поражением, по другим причинам, нежели само поражение. Затем он быстро и совершенно неожиданно взял мою голову в свои руки, зажав ладонями мои виски. Его глаза стали сильными, когда он взглянул в меня. Без испуга я сделал глубокий вдох ртом. Он позволил моей голове откинуться против стены, пристально глядя на меня. Он выполнил свои движения с такой скоростью, что некоторое время, пока он не ослабил и не откинул удобно против стены, я был еще на середине глубокого вдоха. Я почувствовал головокружение, неловкость.

– Я в и ж у маленького мальчика, - сказал дон Хуан после паузы.

Он повторил это несколько раз, как будто я не понимал. У меня было чувство, что он говорил обо мне, как о маленьком кричащем мальчике, поэтому я не обратил действительного внимания на это.

– Эй!
– сказал он, требуя моего полного внимания.
– я в и ж у маленького кричащего мальчика.

Я спросил его, был ли этот мальчик мной. Он сказал, нет. Тогда я спросил его, было ли это видение моей жизни или просто памятью из его соственной жизни. Он не ответил.

– Я в и ж у маленького мальчика, - продолжал он. он кричит и кричит.

– Я знаю этого мальчика?
– спросил я.

– Да.

– Он мой маленький мальчик?

– Нет.

– Он кричит теперь?

– Он кричит теперь, - сказал он с уверенностью.

Я подумал, что дон Хуан видел кого-то, кого я знал, кто был маленьким мальчиком и кто в этот самый момент кричал. Я назвал по именам всех детей, которых я знал, но он сказал, что те дети не имели отношения к моему обещанию, а ребенок, который кричал, имел очень большое отношение к нему.