Отдельное требование
Шрифт:
Чего он хотел, этот парень?
Стрепетов попробовал восстановить в памяти мелькнувшее мимо лицо, но видел только глаза. В них не было ни любопытства, ни просьбы, ни ненависти, нет, что-то совсем другое... Внезапно Стрепетов подумал с уверенностью, что парень теперь узнает его хоть через десять лет. Может быть, здесь и крылась цель — во что бы то ни стало запомнить?!
Потом, позже, он привык к таким мгновенным пронизывающим взглядам. Почти всякий уголовник старался накрепко запомнить любого «легавого», которого встречал в тюрьме. Рассчитывал ли он, что
Потом, позже, Стрепетов перестал над этим задумываться. Но в тот, первый раз он долго не мог отделаться от неприятного чувства и от бряцания ключей, которое было просто сигналом для встречных: веду арестованного, будьте начеку. В следственной тюрьме надо следить, чтобы ненароком не сошлись «однодельцы». Даже короткий выкрик может помешать ходу следствия.
Ниночкино «быстро» оказалось весьма относительным, и Стрепетов успел обтерпеться, потом соскучиться, потом затосковать в голой тишине девятого кабинета. Наконец в дверь постучали.
— Можно заводить?
Она вошла. Сумрачная, бесцветная. Неспокойные руки, уклончивый взгляд. Села и притихла, притворилась безобидной.
— Я следователь Стрепетов. Мне поручено вести ваше дело.
Первое дело. Конечно, опытным юристам оно показалось бы простейшим. Под разными предлогами эта женщина брала деньги и вещи у соседей, знакомых, сослуживцев и не возвращала их назад. Продолжалось так года полтора, пока потерявшие терпение кредиторы не начали один за другим приходить в милицию. Пришли бы и раньше, да жалели: «Как-никак мать-одиночка, ребенок грудной».
Стрепетову и раньше приходилось вести допросы. Но тогда все было значительно проще. И на практике, и на стажировке за Стрепетовым стоял опытный следователь, всегда готовый вмешаться и исправить любую оплошность новичка. Даже оставаясь один на один с преступником, Стрепетов знал, что он подстрахован старшим и опасаться в общем-то. нечего.
Теперь он был полностью предоставлен самому себе.
Стрепетов не без волнения приступил к свершению анкетного обряда.
— Фамилия, имя, отчество?
— Антипина Антонина Ивановна.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот тридцатый.
— Место рождения?
Казалось бы, к чему все это? В деле есть паспорт, и там все нужные сведения. Но таков порядок — каждая буква протокола допроса должна быть записана со слов обвиняемого. (В суде того чище: «Подсудимый Иванов, встаньте!» — говорит судья. Иванов встает. «Ваше имя, отчество и фамилия?» — не моргнув глазом вопрошает судья. «Иванов Иван Петрович», — покорно отвечает подсудимый.) Непосвященному человеку странно, но у нас, юристов, так принято. Стрепетов с удовольствием отметил про себя эту фразу: «у нас, юристов».
— Военнообязанная?
— Нет.
— Состав семьи?
— Одинокая.
«Одинокая, — пишет Стрепетов, ставит запятую и продолжает: — Один ребенок — дочь, находится в настоящее
— Ребенок сейчас у кого?
— А вам какое дело?
Стрепетов озадаченно, приподнимает голову. Что-то в Антипиной обозначилось злое и твердое.
— Полагается записать.
— А я на эту тему говорить не желаю! Это к делу не относится.
«Может, действительно лезу куда не следует?.. А она осмелела. Неужели чувствует, что это мой первый допрос? А к ребенку-то я еще вернусь...»
— Ладно, как хотите. Пошли дальше.
Допрос идет своим чередом. Стрепетов спрашивает, Антипина отвечает. Она признает правдивость свидетельских показаний, но обвинение в мошенничестве отвергает, повторяя, что собиралась когда-нибудь вернуть все свои долги.
— И пальто, и платья, которые вы продали?
— Можно новые купить!
«Ну, не признаешь — не надо. Доказательств и так достаточно».
Стрепетов проглядывает напоследок протокол, натыкается на недописанную фразу в анкетной части. Нет, так дело не пойдет. Ведь суд должен будет, вынося приговор, определить и судьбу ребенка — Антипина-то живет одна, а то, что сейчас не меньше года, а то и полтора схлопочет — ясно как день.
— И все-таки, скажите, где ребенок?
— А пошел ты!.. — взрывается Антипина.
Стрепетов молча протягивает ей протокол, Антипина его подписывает, и Стрепетов нажимает кнопку звонка, вызывая разводящего.
— Проводите даму обратно.
И вот он уже идет по двору, предчувствуя радость освобождения. Что ни говори — тюрьма. Старшина в конце коридора снова впивается глазами в его удостоверение, второй старшина возвращает ему пистолет, и, ощущая в кармане холодную тяжесть, Стрепетов шагает наружу. «Эх, скучно тебе, наверно, сидеть в своей мышеловке меж двух гладких железных дверей!» — думает он о старшине, сливаясь с потоком прохожих и с удовольствием слушая шелест и погромыхивание машин, спускающихся к набережной.
Нет, не сумел он пока ощутить себя там, в тюрьме, профессионально. Есть, видно, что-то особенное в ее атмосфере, в этой отрешенности от мира за холодными, непроглядными стенами, и оно гнетет даже свободного человека, знающего, что он беспрепятственно выйдет отсюда через час-другой.
А как же Вознесенский? Он вот умеет отвлечься от прочего и взять у тюрьмы то, что она действительно может дать, — тишину и сосредоточенность, которых и в помине нет в сутолоке райотдела. Ну да что Вознесенский — на то он и ас. Вознесенский вообще, как говорится, вне конкуренции.
На дверях комнаты чернели две таблички, и на второй значилось: «Ст. следователь Чугунов», но Чугунов был, с точки зрения Стрепетова, не в счет, а на самом деле в кабинете безраздельно царил блестящий человек и несравненный следователь Олег Константинович Вознесенский. Стрепетов толкнул дверь.
— Входи, Алексей, входи, — рассеянно сказал Вознесенский. — Я скоро освобожусь.
Перед ним по другую сторону чистого, прибранного, как всегда, стола сидел невысокий человек в жеваном костюме.