Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей
Шрифт:
О фильме не могу сказать, я его не смотрел. Но Александр Аркадьевич отнюдь не руководствовался модой в этом вопросе. Кроме того, он крестился у меня в “эпоху застоя”, когда еще не было моды. И потом, он был не такой человек.
Что такое мода, в двух словах? Это поверхностное, популяризированное, немножко измельчавшее, но все-таки отражение каких-то глубинных процессов в обществе. Поэтому когда в общество, где религиозное сознание, религиозная философия, религиозное искусство и так далее железной рукой выкорчевывались у нескольких поколений, вдруг на них пришла мода, стоит задуматься над тем, почему это произошло. Это не только из протеста. Могло бы быть все по-другому.
Что касается Галича, то его вера была плодом твердого, глубокого размышления, очень непростых внутренних, духовных процессов. Но я обычно о таких вещах не говорю, хотя меня часто об этом спрашивают. Он был моим прихожанином,
Библейские темы в поэзии Галича – в “Легенде о Рождестве” и других?
Для Галича вся библейская сюжетика преломлялась в актуальности сегодняшнего дня – и в “Рождестве”, и в “Мадонна шла по Иудее”… Что говорить о поэзии? Надо просто устроить вечер поэзии и читать эти стихи. О стихах говорить – дело бесполезное, их нужно читать и для этого нам нужен специальный вечер. А толкование стихов – очень неблагодарное дело. Хочется просто читать стихи, а не давать к ним комментарии.
Библейские темы у Маяковского?
Это явно антихристовы темы. Его литургические термины, его бравада – это явная ненависть к Иисусу Христу, вера не в Него.
Маяковский был человеком необычайно незащищенным. Болезненный душевно юноша. Посмотрите на его глаза на ранних фотографиях – почти затравленные, мрачные глаза. Он напоминает мне в чем-то Ницше, который восставал против Христа, против Бога, но всегда говорил сакральными, священными словами, потому что не мог оторваться. Как говорил герой Достоевского, “меня всю жизнь Бог мучил”. Поэтому у него без конца присутствует конфликт с Богом. Вместо Бога он ищет прибежища в любви и трагически его не находит. Собственно говоря, “Облако в штанах”, все эти ранние вещи – это катастрофа любви. Он как “Недоносок” у Баратынского, существо, которое мечется между Небом и землей. И библейские образы его преследуют. И в “Мистерии-буфф” что-то чувствуется. У него есть богохульное стихотворение про монашек. Я его сумел прочесть как-то по-другому и почувствовал, что когда перед ним прошел рой монашек, которые ему не понравились, он ведь страдал в этот момент за Христа, которого они представляли здесь. У него все сложно и болезненно. А потом он пытался заменить любовь воспеванием народнохозяйственных процессов и революционных завоеваний. Естественно, это тоже не дало ему утешения. Результат был трагическим. Я не верю в его богоборчество. Я всегда вспоминаю слова Лютера, согласно которым некоторые кощунства для Бога, может быть, не так страшны и горьки, как иные благочестивые слова. Это может быть вопль страдающих людей. И это совсем не то, что у Есенина в “Инонии”. Поэма “Инония” – активно антихристова. Есенин там строит модель антихриста и делает это сознательно. У Маяковского это по-другому.
Как Вы относитесь к пониманию Бога в произведении Айтматова “Плаха”?
Мне в этом произведении нравится только то, что про волков, только та часть. Остальное мне кажется недостаточно квалифицированным. Айтматов – замечательный писатель, а здесь ему просто не повезло. И большие писатели имеют право на проколы. Это прокол. Вся история с этим Авдием – прокол. Хотя замыслы были прекрасные. А все остальное у него замечательно.
Когда я спросил Айтматова, почему он взял не мусульманскую традицию, а христианскую, он сказал, что все-таки центр духовного движения – это европейское начало и христианское начало. Об этом же он говорил на конференции в ФРГ. Он сказал, что его образ Христа – это только его вольная интерпретация, а Сам Христос – это целый космос, который один писатель объять не может. И это очень правильные слова.
И еще одна причина моего неприятия этого Авдия, который хотел проповедовать наркоманам. В нем есть что-то от князя Мышкина, героя, который мне внутренне чужд. А ведь Достоевский хотел изобразить в лице Мышкина Христа.
Скажите, пожалуйста, книга Булгакова “Мастер и Маргарита” может ли обогатить духовный мир христианина или напротив? Почему выбрана такая необычная форма -“Евангелие от Воланда”?
Никакое это не Евангелие! Это роман, в котором есть лишь намеки на евангельскую историю, там нет Христа, и Пилат там не Пилат, просто взяты некоторые черты. Книга может обогатить любого нормального человека. Она необыкновенная, волнующая, это книга о любви, о вечности, о пошлости нашей жизни, о предательстве самого себя. Она полна остроумия и блеска, построена на контрастах. Вот пришли некие гости из космоса, из духовного мира (какая разница?).
Роман имеет к Евангелию весьма отдаленное отношение. Это не трактовка, не интерпретация, а просто другое и о другом. Видимо, Булгаков сделал это сознательно. Его прежде всего интересовала тема человека, “умывающего руки”. Это огромная, трагическая тема всего ХХ века. Никогда еще это невинное занятие не принимало столь зловещего характера и таких широких всемирных масштабов. Мастер, как справедливо замечено, тоже своего рода Пилат. И Булгаков, отождествляя себя с ним, пытается если не оправдать “умывание рук”, то вскрыть всю трагичность его и муки этих людей. Он жалеет их и желает им покоя, покоя от укоров совести. Собственно, Пилат был как бы прижат к стенке, а Мастер – и того более. В этом автор ищет для них снисхождения. И он прав, тысячу раз прав. Куда хуже было бы, если бы он стал обличать “пилатчину” и грозить “умывшим руки” небесными громами. Он хочет видеть их до глубины, как может видеть человека лишь Бог, и быть к ним милосердным, как Бог. Это очень тонкое сочетание апологии с разоблачением, достойное настоящего мастера. Помните “Комедиантов” Грина? Там человек обретает себя только перестав “умывать руки”. Очень по-своему это звучит в весьма странной книге Гессе “Игра в бисер”, ибо чем была жизнь в утонченной Касталии, как не “умыванием рук”? Мастер имел дело с силами куда более могущественными, чем Каиафа. Сказать ему: “Перестань быть Пилатом”, – бесчеловечно. Он весь исковеркан патологией страха. Это особый душевный склад “детей страшных лет России”. С них и спрос иной, чем с Пилата или касталийцев.
Еще раз поставим вопрос: кто такой Иешуа Га-Ноцри? В русской литературе (Тургенев, Щедрин, Блок и другие) издавна сложилась традиция воплощать самые свои заветные идеалы в образе Христа, даже если эти писатели не верили в Него как в Богочеловека. То же самое и в живописи (Крамской, Поленов). Можно было бы думать, что Булгаков следовал по их стопам: хотел связать свои представления о добре, о жизни общества и долге человека со знакомым и светлым обликом Иисуса. Однако Иисус вышел у него в высшей степени странным. Это вызвало самые разноречивые мнения. Владыка Иоанн Сан-Францисский писал, что наконец-то в России всерьез заговорили о Христе. А знаменитый русский писатель-христианин возмущался: как это Булгаков понял, что в пьесе “Последние дни” Пушкина на сцену выводить нельзя, а вот Христа вывел, да еще как! Быть может, не без влияния Булгакова Паустовский в минуту затмения написал о Христе как о “нищем бродяжке”, хотя Христос менее всего “бродил” и никогда нищим не был (Он и Его ученики сами подавали нищим. Вспомним ящик Иуды!).
Я могу сказать о том впечатлении, которое на меня произвела вся псевдоевангельская часть романа (кроме Пилата, который видится мне в истории именно таким). История Иешуа Га-Ноцри и история Иисуса Назарянина – две истории, весьма мало похожие друг на друга. Автор романа как бы нарочно старается сделать их даже в деталях решительно отличающимися. Единственное сходство – это имена: Иешуа Га-Ноцри, Каиафа (и то искаженное), Иуда и Матфей. Осуждение прокуратором и крестная смерть – события обычные в ту эпоху. Достаточно почитать Иосифа Флавия, чтобы убедиться в этом. Одним словом, у Булгакова все находится в противоречии с Евангелием. Это лишает нас возможности говорить о Иешуа Га-Ноцри как о Христе. Христос гностиков, Ария, Спинозы, Штрауса, Ренана – все это искаженный Христос Евангелия. А здесь просто другое лицо, которое и говорит-то по-другому, и учит другому, и облик имеет иной. Где это в Евангелии можно найти такое, например, обращение, как “добрый человек”, столь любезное Га-Ноцри? Это ни в коем случае не Христос Евангелия, а, в лучшем случае, Христос Ге. Этот художник в своих картинах (кроме “Тайной вечери”) как бы заранее проиллюстрировал Булгакова.
Цель и замысел свой автор унес с собой в могилу, это признают все. Мы можем лишь гадать о мотивах его поступка. Быть может, он не хотел изображать подлинного Христа, не решался, а поэтому выдумал другого, чтобы куда-нибудь поместить своего Пилата. Для своего оправдания он мог встать на известную точку зрения, будто о Христе мы ничего не знаем, кроме имени. То, что Иешуа обвиняет Матфея в подлоге, может быть литературным приемом для оправдания точки зрения автора. Любопытно и то, что в конце образ Га-Ноцри как бы двоится. Один – это нищий мечтатель из Гамалы, другой – это Вершитель Судеб. Это тоже нечто вроде намека на то, что Га-Ноцри – не настоящий Христос.