Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков
Шрифт:
Всё началось с двенадцати человек, а теперь христиан— свыше миллиарда; и постепенно, шаг за шагом, вера Христова охватывает всё большее число людей. Для неё нет границ, и если когда-нибудь люди вступят на другие планеты— и там будет существовать Церковь. Она — древо, ветви которого уходят в небо.
Более того, нет и такого состояния человеческого, которое не охватывала бы Церковь. Если Ветхий Завет запрещал вступать в общину уродам, калекам, душевнобольным, людям с разными изъянами, — Церковь открыта всем:
Чем же объясняется тогда существование такого множества христианских общин: православные и католики, староверы и баптисты? Отец Александр видел здесь несколько причин.
«Прежде всего, — отмечал он, — когда мы говорим об историческом пути Церкви, мы не должны забывать, что Церковь синтезирует тайну великого достоинства христианства и недостоинства нас, христиан». В Церкви воплощается и Дух Божий, и наши человеческие слабости и страсти; здесь возникают проблемы, споры, национальные распри, культурные конфликты. Отец Александр считал этот процесс естественным и, более того, осмысленным, необходимым для того, чтобы Дух Божий преображал нас не механически, чтобы мы не видели в Божественной помощи «воздействия какого-то волшебного луча, насильственно меняющего нашу природу, но сами добровольно стремились к тому, чтобы соответствовать идеалу, шли Ему навстречу и уже тогда получали силу преображения».
В своих размышлениях на эту тему он ссылался на В. Соловьева, который говорил, что «история Церкви есть процесс богочеловеческий, в котором действуют и божественные, и человеческие силы. Вот почему здесь было столько кризисов, упадков, неудач, столкновений. Вот почему, в конце концов, всегда высшее побеждало в самых отчаянных ситуациях».
Для того чтобы справляться с человеческими, земными проблемами, богочеловеческий организм Церкви должен иметь структуру и порядок. А «этот порядок, эта структура, — говорил отец Александр, — лучше всего были усвоены в Риме».
И не случайно «любимым словом в Риме было “конкордия” — согласие.Именно римский епископ оказывался центром согласия, когда Церковь начинали раздирать какие-либо конфликты. Уже второй епископ Рима Климент Римский, написавший в 90–х годах послание к коринфянам, показал себя поборником порядка и законности внутри Церкви. Конечно, такая приверженность к порядку наложила на мышление и дух западного христианства определённую печать. И до сих пор в посланиях к окружным римским епископам ощущается вот эта кристальность, лаконичность и некоторая юридичность».
В необходимости внутрицерковного порядка отца Александра убеждал весь опыт его пастырского служения. Ведь ему не раз приходилось видеть, насколько пагубно сказывается неорганизованность православных церковных институтов на деятельности Церкви в миру и как это отражается на её авторитете.
Но согласие и порядок в Церкви вовсе не должны бьггь тождественны авторитаризму. Когда правыми считают только себя и отрицают вселенский характер Церкви, начинает утверждаться истинность лишь одной национальной конфессии. «Дух самодовольства и пошлости свойственен всякой узконационалистической вере», — пишет отец Александр в книге «Вестники Царства Божия».
В своём интервью, подготовленном на случай ареста, батюшка говорил: «Путем долгого размышления, контактов и исследований я пришёл к убеждению, что
132
Мень А. Культура и духовное восхождение. М., 1992, с. 363.
Второстепенные, культурные, национальные и другие различия религиозной жизни при этом вовсе не должны сглаживаться или игнорироваться; но все эти признаки должны занимать подобающее им место в иерархии ценностей — отнюдь не первое.
По тому, что находится на первом месте, а что на втором — культурные или духовные факторы, — легко можно определить, имеем ли мы дело с магическим мировоззрением, в котором превалирует языческое наследие, или с истинно христианским динамичным мироощущением.
Только динамичную религию, в которой на первом месте стоят жертвенная любовь, преданность высоким идеалам, благоговейное Богопознание, мы можем назвать по–настоящему монотеистической и вселенской. Статический же подход к вере всегда приводил христиан к разделению по якобы догматическим причинам.
Но в самой природе слова «Догмат» не содержится ничего статического. «Этот термин, — считал батюшка, — на самом деле обозначает просто некое учение, некое воззрение. Только впоследствии он приобрёл значение “статический”, “неизменный”, от него образовались слова “догматизм” и т. п. С филологической точки зрения догмат означает просто выражение христианского учения. Богословие же — это не догмат, а размышление о догмате». Отец Александр полагал, что вероучительных определений как выражений общецерковного учения набирается совсем немного.
Даже Символ Веры не был у первоначальной Церкви набором определений, потому что Церковь жила тогда в единстве веры и любви и в догматах не нуждалась. Главное в Церкви — не определения и споры о них, а единство, основанное на отношениях с живым Христом. Главное в том, чтобы говорить Ему «Ты», а не «Он», как говорят в догматах.
Вероучительные определения есть в разных религиях, например, в исламе. А христианство как бы не является религией вообще, оно есть признание фактаприсутствия Христа, Которого верные Ему познают в своей личной жизни. Кроме того, отец Александр считал (так считали В. Соловьев и другие православные богословы), что христианское учение развивается.
Это не значит, что батюшка отрицательно относился к догматическому учению. Вовсе нет. Просто он хотел, чтобы вероучительные формулировки занимали в Церкви принадлежащее им место, определённое историей. Он считал, что тогда, когда эллинистический мир, полный интеллектуального декадентства, стал ассимилировать христианство, он породил сонмы чудовищ, и догмат стал тогда на их пути плотиной, т. е. сыграл свою положительную роль.
Прежде всего, это относится к учению о Воплощении. Если кто-то заявляет, что он христианин, но не исповедует Христа Воплощенного, то это не христианство. С такими ересями, считал отец Александр, надо бороться, потому что в них всё время восстаёт язычество.