Отец и сын (сборник)

Марков Георгий Мокеевич

Скобеев пошел проводить девушку. По дороге наказывал:

— Встретишь остяков-охотников, скажи, что база ждет их. Товаров и припасов у нас в достатке. Не хватит, еще из Томска подвезут. Пусть едут и знают, что торгуем без обмана, по совести, как велит нам наша советская власть.

— Скажу, дядя Тихон, обязательно скажу!

Садясь в обласок, Надюшка вдруг почувствовала, что ей не хочется уезжать с базы, горько расставаться со Скобеевым.

— До свиданья, дядя Тихон! — И, уже отплыв от берега, крикнула: — Может быть, и свидимся еще! Свидимся!

Надюшка

плыла в обласке и все оглядывалась, махая то рукой, то веслом. Скобеев переходил с одной барки на другую, чтоб лучше видеть девушку, и в ответ ей размахивал кепкой. На борт катера вышли из машинного отсека моторист и рулевой и с интересом наблюдали, как заведующий базой, и он же механик, провожал девушку в путь-дорогу.

Порфирий Игнатьевич не ждал Надюшку так рано и потому не встретил ее на берегу. Когда она вошла в дом, он вместе с матушкой Устиньюшкой сидел за столом возле шумевшего самовара и полдничал. Он, видимо, только что встал с постели, так как круглое, полное лицо его было помято. Старик любил часок-другой подремать днем на мягкой, пышной перине, под боком у матушки Устиньюшки.

Порфирий Игнатьевич так был поражен появлением Надюшки и так был убежден, что привезла она какие-то недобрые вести, что принялся набожно креститься, повернувшись всем туловищем в угол, к божничке.

— Ну, дедка, магарыч с тебя! — голосом, который так и переливался буйной радостью, воскликнула Надюшка.

Порфирий Игнатьевич взглянул на нее вопрошающе-сердито и, поняв, что ему ничто худое не грозит, встал с робкой улыбкой на дряблых губах.

Надюшку обуревало нетерпение. Она кинула на лавку узел с покупками, а деду бросила пачку денег, заклеенную Скобеевым в белую бумажную полоску.

— Продешевил ты, дедка, с выдрой! Дали куда больше! Считай!

— Да ты что, Надюха, не то на ковре-самолете к ним слетала? — пригребая деньги к себе, тихонько засмеялся Порфирий Игнатьевич и кинул взгляд в сторону Устиньюшки, застывшей в изумлении у стола. — Давай, матушка, неси скорее щи-кашу. Вишь, какой путь девка отмахала!

И тут не в силах дольше сдерживать свое нетерпение, Надюшка затараторила, желая в одно мгновение поведать обо всем — и о базе, остановившейся по необходимости почти рядом с Сосновой гривой, и о богатстве, которым забиты ее барки, и о приветливости заведующего базой дяди Тихона.

Но Порфирий Игнатьевич замотал головой, прервал Надюшку и велел обсказать все по порядку. Она стала рассказывать со степенной важностью, не упуская никаких подробностей. Порфирий Игнатьевич слушал внимательно, забыв даже о чае. Негромким и доверительным голосом он переспрашивал Надюшку в тех местах ее рассказа, которые особенно интересовали его.

— И товаров, говоришь, на баржах тьма-тьмущая?

— Непроглядно, деданька!

— И пушнины полным-полно?

— Столько хвостов висит, деданька, что и счету не хватит.

— И ни цепей, и ни канатов?

— Ничегошеньки, деданька. На одних бечевках причалены.

— И так и сказал: «Еще, мол, дней десять

чиниться будем»?

— Слово в слово, деданька!..

— И всего их только трое?

— Как есть трое. Дядя Тихон на барке стоял, а те два с катера на меня смотрели.

Порфирий Игнатьевич необыкновенно был доволен рассказом Надюшки. Похвалил ее, придвинул ей миску с хлебом.

— Ну и молодец ты у меня! И глаз у тебя такой приметливый. Ешь-ка лучше, набирай-ка силы.

«И что это он меня чересчур хвалит? Чего я ему такого особенного сказала? И матушка Устиньюшка больно вкруг вьется!» — подумала Надюшка, вдруг приуныв.

Когда матушка Устиньюшка сгребла в охапку вместе со своими покупками и те, что предназначались Надюшке, и собралась унести их в горницу, Порфирий Игнатьевич сердито прикрикнул на нее:

— Ну-ка, шкура, отдай девчонкино! Не задаром она тебе семь киселей хлебала.

Устиньюшка, еще больше располневшая с годами, живо обернулась, виновато пропела:

— А я, вишь, Игнатьич, хотела прибрать к себе в ящик, чтоб поцелее было.

Порфирий Игнатьевич не смягчился:

— Отдай, говорю! Ей куплено — стало быть, сама найдет, куда прибрать. Не трехлетняя!

— Да что ж, я-то ей разве лиходейка?! Не я ли ее вырастила-выходила?

Смаргивая слезы обиды, Устиньюшка положила Надюшкины обновы на лавку возле нее и, с ожесточением шлепая босыми толстыми ступнями, удалилась в горницу.

Надюшке до того неприятна была эта забота Порфирия Игнатьевича и эта жадность матушки Устиньюшки, что она, не скрывая своей раздраженности, отодвинула от себя сверток.

— А я куда их дену? Ни сундука, ни мешка.

И тут Порфирий Игнатьевич поспешно выскочил из-за стола, схватил сверток и, прижимая его к себе, сказал:

— И впрямь тебе негде положить! А у меня место найдется…

— Вот и возьми! Возьми! — с облегчением воскликнула Надюшка и посмотрела на деда уничтожающим взглядом. Он затрусил рысцой в сени, где стоял большой, как шкаф, окованный железом сундук, четвертными шурупами привинченный к толстым плахам пола.

На вышке Надюшка всплакнула по обновкам, не доставшимся ей, но, вспомнив о записке Скобеева, запрятанной в лифчике, скоро успокоилась.

Глава четвертая

Порфирий Игнатьевич исчез неожиданно, вдруг. Надюшка узнала об этом утром, когда погнала коров на водопой и попутно завернула посмотреть, на месте ли обласок, на котором она собиралась в предстоящую ночь непременно уплыть отсюда. Обласка не было. Весла и греби с двух других лодок были сняты и, по-видимому, где-то запрятаны. Надюшка попыталась выведать у матушки Устиньюшки, далеко ли уплыл Порфирий Игнатьевич. Та все еще была сердита на девушку, сухо ответила, что не ее дело, куда отлучается «батюшка-благодетель», но если уж так ей это важно, то может сказать. «Батюшка-благодетель» поехал на озера добыть карасей. Разве не ведомо ей, что любит Порфирий Игнатьевич жареных карасей в сметане пуще всей другой пищи на свете?!