Отец и сын (сборник)
Шрифт:
Алешка знал теперь почти все большие реки Средней Оби. Раздумывая об особенностях этих рек, он однажды сказал Скобееву:
— Хочешь, дядя Тихон, узнать, на кого походят реки, по которым мы нынче ходим?
Скобеев с любопытством посмотрел на него.
— А ну, расскажи, Алексей-душа, расскажи. — И, прищурив свои карие внимательные глаза, приготовился слушать.
— Обь, дядя Тихон, походит на старую-престарую старуху с посохом в руке. Непокорная эта старуха, нрава капризного. Не упросишь ее — настоит на своем. Разгневается — день бушует, ночь бушует. Вздумает запеть — не поет, а только шипит
Скобееву очень понравилась фантазия Алешки. Он позвал и Лавруху послушать его небылицы. Плавбаза стояла в устье Кети, неподалеку от села Тогур, куда Еремеич отправился с мешком за печеным хлебом.
Лавруха поднялся на палубу катера, вытирая свои крупные, запачканные в машинном масле руки клочком пакли.
— Послушай-ка, Лавруша, что тут Алексей про наши реки бает.
Лавруха сел рядом со Скобеевым, с лукавинкой взглянул на рослого, плечистого парня.
— А вот Чулым, дядя Тихон, походит на молодого мужика. Высокий, гибкий и уж такой скорый да шустрый он, что ни конному, ни пешему не догнать. И баловник изрядный. И в тихую погоду и в ветреную все волной поигрывает. А еще петь любит. Выводит густым голосом, как шмель: ж-ж-ж-ж! И почему-то, дядя Тихон, этот мужичок глазами походит на тебя…
Алешка залился веселым протяжным смехом. Засмеялся и Скобеев, а Лавруха почти всерьез сказал:
— Уж вот влил так влил! Чистая правда! И ты знаешь, Тиша, не токмо глазами, всей натурой — и костью и телом — походишь ты на Чулым!
— Ну и кудесники вы, скажу я! — снова зашелся смехом Скобеев. — Придумали тоже! Похожу на Чулым! Ха-ха-ха! — Потом, помолчав, вдруг строго сказал: — А что, ребята, может, и есть в ваших словах истина. Считайте Чулым моим старшим братом. На нем я житью-бытью учился. По первости из Тегульдета на плотах ходил, а потом и на катерах и на пароходах. Вот оно, обличье-то мое, и стало смахивать на его обличье. Младший-то всегда ведь походит на старшего.
— А вот, юнга, как, по-твоему, Томь на кого смахивает? — едва дослушав Скобеева до конца, с хитрой ухмылкой спросил Лавруха, называя Алешку на морской манер — юнгой.
— Томь? Скажу. О ней тоже думал я. Кажется она мне девкой, такой крепкой, ладной, как моя сеструха по сиротству Мотька Степина.
— И коса на ней, — подсказал Лавруха.
— А глаза синие-синие, как небо, — продолжал Алешка.
— Вот, вот. И певунья она, — разжигал собственную фантазию Лавруха.
— А голосок у нее звонкий, высокий. И если Обь шипит, Чулым жужжит, то Томь чаще всего посвистывает: «Ф-фью! Ф-фью!»
— Ах, фантазеры, ах, кудесники! Жалко, что нет Еремеича. Уж он тоже не промолчал бы в таком потешном разговоре, — смеялся Скобеев.
— А вот Васюган, как, по-твоему, юнга, Васюган? Какой он? — с оттенком некоторой лихости в голосе спросил Лавруха.
Но едва он произнес слово «Васюган», как беззаботно-веселое, загоревшее лицо Алешки с облупившимся носом померкло, будто в одно мгновение солнце закрылось
— Подожди, Лавруша, подожди. Васюган у нас еще впереди, Алексей был там мальцом. Вот посмотрит снова, и тогда уж…
Скобеев говорил тяжело, с натугой. К его радости, с берега донесся голос Еремеича. Он нес на спине мешок с печеным хлебом. Алешка кинулся по трапу навстречу Еремеичу, скрылся в прибрежном кустарнике.
— Черт меня дернул за язык с этим Васюганом, — виновато сказал Лавруха.
— Живуче его горе! Смотри-ка, прошли годы, взрослым стал, а один звук этого слова бьет в самое сердце. И помни всегда об этом, Лавруша.
Скобеев и сам как-то сразу померк, нахохлился, голос его стал старческим и даже чуть ворчливым. Но Лавруха не обиделся. Поглядев вслед уходившему Алешке, он задумчиво молвил:
— И хорошо, Тиша, что горе его живучее. Ни в коем разе не должны мы забывать злодейства врагов. Ведь что значит забыть? Значит, стать добреньким. А нам еще бороться да бороться. И как знать, может, не раз придется смотреть смерти в глаза…
— Ой, придется, Лавруша, придется! И ты его не отстраняй от нашей партийной ячейки. В прошлый раз мы отослали его с закрытого собрания удить рыбу. И долго у меня на душе был от этого нехороший осадок. Какие у нас могут быть от него секреты? Ну скажи, какие? Коммунар, комсомолец. И работяга какой — безотказный!
— Не говори, Тиша! Я тоже переживал это, как и ты. Его место с нами, в наших рядах, Тиша!
— Ну, поднагрузился наш Еремеич! Гнет холку! — вдруг послышался голос Алешки совсем рядом с катером. Он шел с мешком на спине, а вслед за ним, весь мокрый от пота, в высоких сапогах, широких шароварах и в рубашке без пояса, шагал Еремеич.
Скобеев и Лавруха резвой рысцой затрусили к Алешке, подхватили с его плеч мешок, бережно опустили на землю.
— Осторожно, братцы! Хлеб из печи, — затревожился Еремеич.
— Давай неси, Лавруша, из каюты клеенку. Небось помялся в мешке, разложим. Пусть немножко выбыгнет, — распорядился Скобеев.
Лавруха, несмотря на свою полноту, стремительно юркнул в боковой пролет катера и сейчас же вернулся с клеенкой в руках. Клеенку расстелили на лужайке, и Скобеев с Еремеичем принялись выкладывать круглые, зарумянившиеся на раскаленном поде ржаные ковриги.
— Эх, скуснота-то какая! — зачмокал языком Лавруха. — Вы чуете, дух-то какой жизненный идет. Недаром его, хлебушко-то, называют кормильцем.
— Уж ты ли не молодец, Еремеич? — заговорил Скобеев. — Столько свежего хлеба команде приволок! А то от сухарей изжога стала донимать.
— Да, уж такой хлеб сам персидский царь не отказался бы кушать, — подхватил Лавруха. — Сегодня у нас будет обед из пяти блюд; на первое — уха, на второе — рябчики, на третье — кислица, или, сказать по-ученому, красная смородина. На четвертое — чай из чаги с черносмородиновым листом, на пятое — чай из чаги без смородинового листа…
— А шестое блюдо будет, Лавруша? — сдерживая смех, спросил Еремеич, зная, что Лавруха при подобных вопросах за словом в карман не лазит.