Отец

Время от времени я навещаю своего друга Жана де Вальнуа. Живет он в небольшом поместье на берегу реки, среди леса. Он уехал туда после того, как прожил в Париже лет пятнадцать, ведя там жизнь самую рассеянную. Внезапно ему все опротивело — мужчины и женщины, развлечения, ужины, карты, и он обосновался в этом имении, где родился.

Мы — двое-трое его друзей, — случается, проводим у него две, а то и три недели. Когда мы приезжаем, он, конечно, бывает нам рад, но когда мы убираемся восвояси, с удовольствием остается в одиночестве.

Итак, я поехал к нему на прошлой неделе, и он встретил меня с распростертыми объятиями.

Мы подолгу бывали вместе, но проводили время и порознь. Днем он обычно читает, а я работаю; однако каждый вечер мы беседовали до полуночи.

Так было и в минувший вторник: после душного дня, часов в девять вечера, мы сидели вдвоем и, поглядывая на реку, струившуюся у наших ног, обменивались довольно туманными мыслями насчет звезд, которые отражались в воде и будто проплывали перед нами. Да, мы обменивались весьма туманными, расплывчатыми и обрывочными мыслями, ибо разум наш весьма ограничен, убог и немощен. Я сожалел об участи светила, которое угасает в созвездии Большой Медведицы. С некоторых пор его можно различить только в очень ясные ночи — до такой степени оно померкло. А если небо подернуто хотя бы легкой дымкой, эта умирающая звезда исчезает. Мы размышляли об обитателях далеких миров, о том, что мы даже представить себе не можем облик этих существ, не можем догадаться, какие у них органы и свойства, к какому царству — животному или растительному — они принадлежат, из какого вещества, из какой материи созданы, словом, рассуждали о таких явлениях, которые недоступны человеческому воображению.

Вдруг издали донесся возглас:

— Барин, барин!

Жан ответил:

— Я тут, Батист.

Отыскав нас, слуга объявил:

— Сударь, там опять ваша цыганка.

Мой друг рассмеялся, потом громко захохотал, что с ним не часто бывает, и спросил:

— Стало быть, нынче девятнадцатое июля?

— Ну да, сударь.

— Превосходно. Велите ей подождать. Накормите ее ужином. Минут через десять я приду.

Когда слуга удалился, мой друг взял меня под руку.

— Пойдем-ка не спеша, — сказал он, — по дороге я расскажу тебе занятную историю.

Случилось это семь лет тому назад, в год моего приезда сюда; как-то вечером я вышел пройтись по лесу. Стояла такая же чудесная погода, как сегодня, и я медленно шел под высокими деревьями, любуясь на звезды, видневшиеся сквозь листву, вдыхая, впивая всей грудью свежие запахи ночи и леса.

Я только что навсегда расстался с Парижем. Я был утомлен, чертовски утомлен и испытывал невыразимое отвращение ко всей той мерзости, ко всем тем глупостям и низостям, на которые вдоволь насмотрелся и в которых сам участвовал целых пятнадцать лет.

Я далеко, очень далеко углубился в лес и шел теперь по ухабистой дороге, которая ведет в селение Крузиль, километрах в пятнадцати отсюда.

Вдруг моя собака, большой охотничий пес, с которым я никогда не расстаюсь, замер на месте и зарычал. Я было решил, что он учуял лису, волка или кабана, и осторожно двинулся вперед на цыпочках, чтобы не поднимать шума; но внезапно я услыхал вопли, человеческие вопли — придушенные, воющие, отчаянные.

В чаще леса явно кого-то убивали, и я побежал на крик, сжимая в правой руке дубовую трость, тяжелую, как палица.

Теперь жалобные стоны слышны были отчетливее, но странное дело — звучали они почему-то приглушенно.

Могло показаться, будто они доносятся из какого-то домика, быть может, из хижины угольщика. Бок бежал в трех шагах впереди меня, останавливался, опять убегал; он был сильно возбужден и, не переставая, рычал. И тут другой пес, громадный черный пес со сверкающими глазами, преградил нам путь. Я ясно различал ослепительно белые клыки, блестевшие в его пасти.

Подняв трость, я кинулся на пса, но Бок уже набросился на него, и собаки покатились по земле, вонзив зубы друг другу в горло. Я поспешил дальше и чуть было не наткнулся на лежавшую посреди дороги лошадь. В изумлении я остановился, чтобы получше разглядеть эту лошадь, и тут прямо перед собой заметил повозку или скорее дом на колесах, один из тех кочевых домов, в каких разъезжают по нашим селениям в дни ярмарок бродячие акробаты и торговцы.

Именно оттуда и неслись вопли — жуткие, непрекращающиеся. Дверь помещалась на противоположной от меня стороне этой колымаги, поэтому я обошел колымагу кругом и взбежал по трем деревянным ступенькам, приготовившись наброситься на злоумышленника.

То, что я увидел, показалось мне до того странным, что сперва я просто ничего не понял. Какой-то мужчина, стоя на коленях, видимо, молился, а на кровати, оказавшейся в этом ящике на колесах, металось, билось и вопило ни на что не похожее, скрюченное, корчившееся от боли полуголое существо, лица которого я разглядеть не мог.

Это была женщина, у которой начались родовые схватки.

Уразумев наконец, чем именно вызваны эти ужасные стоны, я дал знать о своем присутствии, и растерявшийся мужчина, смахивавший на марсельца, стал умолять спасти его, спасти ее, посулив мне в самых цветистых выражениях самую невероятную признательность. Я в жизни не присутствовал при родах, никогда мне не приходилось оказывать помощь в подобных обстоятельствах ни единому существу женского пола: ни женщине, ни собаке, ни кошке, — и я откровенно об этом объявил, беспомощно глядя на страдалицу, которая отчаянно вопила на кровати.

Потом, вновь обретя присутствие духа, я спросил ошеломленного мужчину, почему он не едет в ближайшее селение. Лошадь его, оказывается, оступилась в рытвине, упала, должно быть, сломала ногу и не может подняться.

— Ну что ж, любезнейший! — сказал я ему. — Теперь нас двое, и мы как-нибудь доставим вашу жену ко мне.

Злобное рычание собак принудило нас выйти, и нам пришлось разнимать псов ударами палки, рискуя при этом убить их. И тут мне пришла мысль запрячь их вместе с нами по бокам — одну справа, другую слева, — чтобы они помогали нам тащить колымагу. В десять минут все было готово, и повозка медленно тронулась в путь, подбрасывая на ухабах злосчастную роженицу, чье чрево разрывалось от потуг.

Какой же это был путь, друг мой! Мы тащились вперед, тяжело дыша, натужно хрипя, обливаясь потом, скользя, иногда падая, а наши бедные псы пыхтели рядом, точно кузнечные мехи.

Нам потребовалось три часа, чтобы добраться до замка. Когда мы, наконец, достигли ворот, вопли в повозке затихли. Мать и дитя чувствовали себя вполне сносно.

Их уложили в чистую постель, затем я велел запрячь лошадей и привезти врача, а марселец, приободрившись и успокоившись, на радостях наелся до отвала и напился до чертиков, отметив таким способом благополучные роды.