Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Кошель Петр Агеевич

Великая панихида

Не от ливня, не от града,

И залиты, и побиты,

Полегли хлеба на поле:

То под матушкой-Москвою,

По долам и по равнинам,

Много храбрых ратей русских

И французских полчищ много

Ко сырой земле приникло,

Переколотых, побитых

Палашами и штыками,

И дождем, и пуль, и ядер...

Дети матери великой,

Милой родины защита,

Доброму царю радельцы!

За любовь, за жертвы ваши,

Что вы душу положили

За

парод свой и за землю,

В память вечную вам, братья,

Мы отпели панихиду,

И такую панихиду,

Что не видано на свете

И не слыхано доныне!..

Но за всех вас, славно павших,

Свеч у нас не доставало,

Воску вдоволь не хватало:

И под небом, храмом Божьим,

Мы зажгли от всей России

Лишь одну свечу большую —

Матушку-Москву родную,

Чтобы та свеча горела

Вам за упокой душевный,

А врагам на посрамленье!..

Н. Щербина

Тарутинский марш-маневр

Оставив столицу, русская армия по Рязанской дороге дошла до Москвы-реки, перешла на правый ее берег и, круто свернув на запад, двинулась вдоль реки Пахры на Подольск и далее на старую Калужскую дорогу. Никто в армии, кроме корпусных командиров не знал направления движения.

На Рязанской дороге был оставлен казачий отряд. Его рьяно преследовал французский кавалерийский корпус. Несколько дней французы думали, что преследуют главные силы русских. Между тем Кутузов перевел свою армию сначала к Красной Пахре, а затем к селу Тарутино за рекой Нарвой и хорошо там укрепился.

Так он исполнил свой гениальный Тарутинский марш-маневр. В результате этого маневра русская армия, оторвавшись от противника и совершив крутой поворот, буквально нависла над его коммуникациями, угрожая ударом во фланг или в тыл. Русская армия прикрыла южные губернии с их запасами хлеба и фуража и с Тульским оружейным заводом.

ПОЖАР МОСКВЫ

Первый шаг к мирным переговорам

— Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, — говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтобы я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

— И! Что это за рассказы, уж сколько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встаньте, — отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне его слушать.

— Да вы немножко расскажите... Ну, как же вы узнали, ну, с чего же началось?

— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете какой, все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать: то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмистр вошел в столовую, такой бледный, да и докладывает: «неприятель в Драгомиловскую заставу вступил», так у нас у всех сердце и опустилось, сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим — а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были тщедушные да слабые.

И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.

— Сначала еще шло кое-как, первые дни, т. е. ну так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем им рюмочки, как следует, они и уйдут, да еще сделают под козырек. А тут видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович говорит, пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко

во дворе, стены капитальные; пошли мы, и, господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до Голохвастовского дома, а он так и пышет — огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны: сели пригорюнившись по скамеечкам, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, — так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно озорник изорвал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Платона, что в солдаты отдали? Он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом выехал на двор: возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам». Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело». Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит его по голове, драгун-то покачнулся, а он его еще и еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть; как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее; измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» Тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка; она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает: маленькому мол манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят але, але; она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома. Так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер...

Позвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ.

Мой отец, окончив свою бранд-майорскую должность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы, пошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la sua dolce favella , обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде той, которая была в саду Голохвастова. С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся команда второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.

Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье, с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу кремлевского дворца по зову императора французов...