Отель "Калифорния"
Шрифт:
— Ты что, так поедешь? — Саша принес «Полароид».
Он говорил о мэйк-апе,о прическе. Настя взглянула на снимок — Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. «Кишка тонка», — подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись — 240 долларов — и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.
Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же «Chorus line», в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали
Они вошли в уже темный зал — перед «Рабой любви» показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.
Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли «Неоконченную пьесу для механического пианино» как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!
В «Рабе любви» любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: «Господа! Господа! Куда же вы?» — в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из «Максима», и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.
Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина — в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. «Ну да, это же фестиваль — вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва».
Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.
Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: «А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?» Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: «Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!» Настя встала и позвала друзей на выход — «Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!» — ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель — громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду — это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.
Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, — у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. «Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы —для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!»
По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили
Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.
— Сашка, ты чего такой дерганый? Недовольный будто.
— Да нет. Ничего… — он открыл двери. — Что у тебя с «Плейбоем»?
Настя все поняла — Саше не давало покоя ее сообщение о том, что, может быть, она будет сниматься для журнала.
Роман сидел за стойкой и фигурно очищал апельсин. Он поставил пластинку для Насти: «Посмеешься», — а Саша ушел в ванную.
«Зимой по Нью-Йорку холодному, а может быть, по Лондону. А может, по Мюнхену бродит он — советский мальчишка Иван».
Эту пластинку Горовец записал еще в Советском Союзе. Сейчас он сам «бродил» по Нью-Йорку в качестве эмигранта, устраивая концерты для эмигрантов же, мечтая открыть свой ресторан на накопленные деньги. Для эмигрантов?
Саша вошел в комнату, выключил пластинку, сказав, что это маразм, и включил телевизор.
— Сашка, ты слишком серьезно все воспринимаешь. У тебя будто ни капли юмора нет… И по поводу «Плейбоя» тоже. Это же не Хастлер,и они собираются сделать обо мне репортаж, не только сиськи-письки. Мы не в Виннице живем. — Настя поймала себя на желании поругаться с Сашей.
А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл «Спартак», кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.
— При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.
— Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную — это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!
Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар — Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.
Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой — «и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!»
— В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. — Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.
— Что не я! Она не на необитаемом острове!
Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша — что она могла бы подумать о нем,что будут говорить егородственники… Настя — что у нее здесь нет родственников, и это егомама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. «И сестриным!» — добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.
— Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…
— Я еще не разведена! И вообще — это моя карьера, мое будущее. — Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.
В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.
Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт.Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему «да ладно, брось», когда он собирался переодеться. «Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь — поздно!» Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: «Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!» Это была их игра. Редко кто понимал их.