Отель «Нью-Гэмпшир»

Ирвинг Джон Уинслоу

— Итак, — сказал Фрэнк, беря меня за руку. — Если она пошла по стопам мышиного короля, она все еще там.

Я лишь немного запыхался, пересекая площадь Героев и спеша по Доктор Карл Реннер-ринг к Ратхаузу; это слишком длинная дистанция для спринтера, но я тогда был в хорошей форме. Запыхался я лишь малость, что да, то да, а вот вину чувствовал огромнейшую — хотя дело не могло быть только во мне; я не мог быть единственной причиной, по которой Фельгебурт решила не пройти мимо раскрытого окна. И не было никаких свидетельств того, как мне сказали позже, что она успела сделать что-то особенное после моего ухода. Возможно, она еще немного почитала «Моби Дик», потому что полицейские были очень внимательны и даже нашли то

место, которое она отметила, закончив читать. А я, конечно, знал, что место, на котором она перестала читать мне, отмечено не было; похоже, она перечитала весь этот кусок, прежде чем прибегла к «политике открытых окон». В ее случае это был маленький аккуратный пистолет, о существовании которого я и не подозревал. Ее последнее письмо было простым и ни к кому конкретно не обращено, но я знал, что оно предназначено для меня.

В ту ночь, когда ты видел Швангер, ты не видел меня. У меня тоже был пистолет! «Так мы и пытаемся плыть вперед…»

Фельгебурт завершила письмо любимым окончанием Лилли.

Мне больше не довелось увидеть Фельгебурт. Я ждал Фрэнка в коридоре за ее дверью. Фрэнк был не в такой хорошей форме, как я, поэтому мне пришлось подождать, пока он доберется до дверей дома Фельгебурт. У ее комнаты был отдельный выход на черную лестницу, которой люди из старых квартир пользовались, только когда выносили мусор или отходы. Наверно, они решили, что это пахнет мусорный бак. Мы с Фрэнком даже не стали открывать дверь. Запах и снаружи был достаточно сильным — сильнее, чем та вонь, которую издавал в свое время Грустец.

— Я же говорил. Всем вам говорил, — сказал отец. — Мы переживаем поворотный момент. Готовы мы к этому?

Мы видели, что на самом деле он не знает, что делать.

Фрэнк вернул в Нью-Йорк Лиллин контракт. Он сказал, что как ее «агент» не может принять предложения настолько расплывчатого, когда налицо все признаки явного гения — «расцветающего гения», добавил Фрэнк, хотя сам он «Попытки подрасти» не читал; пока не читал. Фрэнк указывал на то, что Лилли всего только восемнадцать лет, — «значит, сколько же всего она еще сделает!» Как выразился Фрэнк, любой издатель хорошо заработает, если войдет в то исполинских размеров здание, которое предстоит выстроить Лилли-писателю, еще на первом этаже.

Фрэнк затребовал пятнадцать тысяч долларов — и еще пятнадцать тысяч на рекламный бюджет. «Пусть экономические вопросы не станут препятствием на пути к нашему плодотворному сотрудничеству», — так завершил свое письмо Фрэнк.

— Если уж мы знаем, что Фельгебурт мертва, — резонно заметила Лилли, — то и радикалы тоже скоро узнают.

— Там достаточно принюхаться, — сказал Фрэнк; я предпочел промолчать.

— Я почти нашел покупателя, — сказал Фрейд.

— Кто-то хочет купить отель? — не поверила Фрэнни.

— Они хотят сделать из него офисное здание, — сказал Фрейд.

— Но Фельгебурт мертва, — сказал отец, — теперь мы просто обязаны сообщить в полицию. Рассказать им все.

— Расскажи им сегодня вечером, — сказал Фрэнк.

— Расскажи американцам, — сказал Фрейд, — и сделай это завтра. Сегодня вечером скажи проституткам.

— Да, предупредим проституток сегодня вечером, — согласился отец.

— Тогда утром, рано, — сказал Фрэнк, — мы пойдем в консульство или посольство. Куда нам идти?

Я понял, что не знаю, чем занимается консульство, а чем — посольство. Отец, оказывается, тоже не знал.

— Ну что же, в конце концов, нас много, — смущенно сказал отец. — Кто-то пойдет и расскажет все в консульстве, а кто-то пойдет к послу.

Мне стало ясно, как мало мы приобрели, живя за границей: мы даже не знали, в одном здании находятся консульство и посольство или же в разных; все, что

мы знали, так это то, что посольство и консульство могут оказаться одним и тем же учреждением. И тогда мне стало ясно, что семь лет назад случилось с отцом: он утратил тот порыв, который, должно быть, ощущал в ту ночь, когда повел мать на прогулку в Элиот-парк и ослепил ее своим проектом преобразования Томпсоновской семинарии для девиц в отель. Сначала он утратил Эрла, обеспечившего ему образование. Лишившись Айовы Боба, он вместе с ним лишился и его инстинктов. Айова Боб был приучен бросаться на ускользающий мяч — очень ценный инстинкт, особенно в гостиничном бизнесе. А теперь я мог увидеть, чего стоили ему Грустец и вызванные тем грустные события.

— Его шариков, — скажет позже Фрэнни.

— Он играл с неполной колодой карт, — скажет Фрэнк.

— Все будет хорошо, пап, — сказала ему в тот полдень в бывшем «Гастхаузе Фрейд» растроганная Фрэнни.

— Конечно, папа, — сказал Фрэнк. — Дома мы будем свободны!

— Я буду зарабатывать миллионы, папа, — сказала Лилли.

— Давай прогуляемся, папа, — предложил я ему.

— А кто скажет проституткам? — озадаченно спросил он.

— Скажи одной — и ты скажешь всем, — заметила Фрэнни.

— Нет, — возразил Фрейд. — Иногда они бывают очень скрытными. Я скажу Бабетте, — сказал Фрейд.

Бабетта ходила у Фрейда в любимчиках.

— Я скажу Старине Биллиг, — предложила медведица Сюзи.

— Я скажу Визгунье Анни, — сказал отец; он казался совершенно ошеломленным.

Никто не вызвался ничего говорить Иоланте, так что я сказал, что сообщу ей сам. Фрэнни взглянула на меня, но я сумел отвести взгляд. Я заметил, что Фрэнк сосредоточился на портновском манекене; он хотел получить от него какие-то определенные сигналы. Лилли направилась в свою комнату; она выглядит такой маленькой, подумал я, — но конечно, она ведь и была такой маленькой. Она, должно быть, пошла в свою комнату, чтобы попробовать подрасти еще — писать и писать. В тот день, когда мы совещались всей семьей во втором отеле «Нью-Гэмпшир», Лилли была по-прежнему такой маленькой, что отец, кажется, забыл, что ей уже восемнадцать; временами он поднимал ее, и сажал к себе на колени, и играл с ее хвостиками. Лилли не возражала; единственный, на ее взгляд, плюс того, что она такая маленькая, сказала она мне, так это что отец обращается с ней, как будто она еще ребенок.

— Наш автор-дитя, — как Фрэнк, агент, будет часто ее называть.

— Давай пройдемся, папа, — сказал я снова.

Я не был уверен, что он услышал меня в первый раз.

Мы пересекли фойе; кто-то перевернул пепельницу на продавленный диванчик, стоявший напротив регистрационной стойки, и я понял, что сегодня Сюзина очередь убираться. Сюзи с готовностью бралась за дело, но она была неряха; когда подходила очередь Сюзи убирать фойе, оно выглядело черт знает как.

Фрэнни стояла у подножия лестницы, уставившись наверх. Я не мог вспомнить, когда она в последний раз переодевалась, но она внезапно показалась мне необыкновенно нарядной. На ней было платье. Фрэнни не относилась к тем людям, которые постоянно носят футболки и джинсы, она любила свободные юбки и блузки, но платья она не очень-то жаловала, а тут на ней было симпатичное темно-зеленое платье с узкими бретельками.

— Уже осень, — сказал я ей. — Это летнее платье. Ты замерзнешь.

— Я не собираюсь выходить, — сказала она, не отрывая взгляда от лестницы.

Я посмотрел на ее голые плечи, и мне самому стало холодно. День уже близился к концу, но мы оба знали, что Эрнст не сдавал ключей; он все еще работал, на пятом этаже. Фрэнни начала подниматься по лестнице.

— Я только усыплю его подозрения, — сказала она, не оборачиваясь ни ко мне, ни к отцу. — Не беспокойтесь, я не проговорюсь, что мы знаем. Разыграю дурочку, просто попробую выведать, что знает он, — сказала она.