Отель «Нью-Гэмпшир»

Ирвинг Джон Уинслоу

Из ресторана донесся женский смех, и Младший сказал:

— Ну что, может, попробуем к этим двоим подклеиться?

Мне не хотелось делиться с Младшим тем, какую тошноту вызывает у меня эта мысль — меня-то одна из них уже склеила! — но только позже я задумался о том, с какой скоростью я был готов предать Ронду Рей. Я сказал Младшему, что ее склеить очень просто, были бы деньги.

Несколько минут спустя я слышал, как Младший нес Ронду по лестнице и дальше — в тот конец коридора, уносил ее от меня. Выпив еще одну или две бутылки пива, я услышал, как Дорис Уэльс в гордом одиночестве запела «Отель разбитых сердец», без аккомпанемента, иногда забывая слова своей молитвы, а иногда проглатывая окончания.

Потом, судя по звуку, ее вытошнило в раковину за стойкой.

Спустя некоторое время она обнаружила меня в фойе, у открытых дверей черного хода, и я предложил ей последнюю бутылку холодного пива.

— Конечно, а почему бы и нет? — сказала она. — Выполощу-ка мокроту. Этот чертов «Отель разбитых сердец», — добавила она, — так всегда от него и таю.

На Дорис Уэльс были ее высокие ковбойские сапоги, зеленые в тонкую полоску туфли на высоком каблуке она держала в руке, в другой руке она волочила свой жакет из твида с искрой и невзрачным меховым воротничком.

— Это всего лишь выхухоль, — сказала она, проведя мехом по моей щеке.

Она зажала бутылку с пивом в той же руке, что и туфли, и почти одним махом осушила до дна. Засосы на ее выгнутой шее показались ярко-красными и величиной с пятидесятицентовую монету. Бросив пивную бутылку себе под ноги, она пинком отправила ее от дверей; та, покатившись, врезалась в мусорные бачки у черного хода. Она шагнула ко мне вплотную и, протиснув колено между моими, поцеловала меня в губы. Поцелуй этот не имел ничего общего с тем, чему учила меня Сабрина Джонс, а напоминал переспелый фрукт, который все давили и давили о мои зубы и язык, пока я не начал задыхаться; этот поцелуй томительно пах рвотой и пивом.

— Мне нужно забрать Слизи с другой вечеринки, — сказала она. — Пойдем со мной?

Я вспомнил, как Слизи совал мне промасленный хлебный катышек, предлагал выколоть глаза гвоздем.

— Нет, спасибо, — ответил я.

— Зассал, — сказала она и громко рыгнула. — Мальчишки нынче все какие-то ссунки.

Вдруг она рывком прижала меня к груди, к своему телу, твердому, как у мужчины, но с грудями, которые скользили между нами, как свежепойманная рыба в мешке; ее язык заскользил по моей скуле и наконец попал в ухо.

— Щенок недоделанный, — прошептала она и оттолкнула меня.

Она упала в лужу около черного хода, но когда я помог ей подняться на ноги, отпихнула меня на мусорные бачки и самостоятельно двинулась в темноту Элиот-парка. Я подождал, пока она пройдет темное пространство и покажется в свете единственного уличного фонаря, а затем снова быстро скроется в темноте. Когда она вышла на свет, я крикнул ей:

— Покойной ночи, миссис Уэльс, и спасибо за музыку.

Она показала мне отставленный средний палец, поскользнулась, чуть не упала снова и заковыляла дальше.

— Какого хрена? — сказала она кому-то в темноте. — Шел бы ты мелкими шажками, понял?

Я отвернулся, и меня вырвало в сравнительно пустой мусорный бачок. Когда я снова взглянул на улицу, под фонарем шатко маячила какая-то фигура, и сперва я подумал, что это возвращается Дорис Уэльс, задать мне жару. Но это был кто-то иной, кто-то, шедший к отелю с другой стороны парка, — мужчина, а может, юноша лет под двадцать, и хотя его тоже качало от выпитого, он все же умудрялся лучше обходить лужи, чем Дорис Уэльс.

— Шла бы ты сама, д-дамочка, — крикнул он куда-то в темноту.

— Ссунок, — ответила Дорис откуда-то из далекой темноты.

— Шлюха! — проорал мужчина, и, поскользнувшись, сел в лужу. — Черт, — сказал он, не обращаясь ни к кому конкретно; меня он видеть не мог.

Вот тогда-то я и заметил, как он был одет. Черные брюки и туфли, черный кушак, и галстук-бабочка, и белый смокинг. Конечно,

я понимал, что это не тот человек в белом смокинге, ему не хватало необходимого достоинства, и, куда бы он ни путешествовал, из какого бы путешествия спешно ни вернулся, это не было путешествие в экзотические страны. К тому же на дворе Новый год — в Новой Англии это не сезон для белых смокингов. Мужчина был одет самым неподобающим образом, и я уверен, что это не свидетельствовало о его эксцентричности. В Дейри, штат Нью-Гэмпшир, это могло означать только одно: глупец пришел в пункт проката праздничных одежд только тогда, когда все черные пиджаки были уже разобраны. Может быть, он просто не знал разницы между зимней и летней парадной одеждой в нашем городе; это был либо молодой дурень, возвращавшийся со школьных танцев, либо старый дурень, возвращавшийся с танцев для престарелых (которые были такими же грустными и бесполезными, как и все, что могла организовать школа). Он не был нашим человеком в белом смокинге, но напомнил мне о нем.

Я заметил, что человек развалился в луже под фонарем и собрался там уснуть. Температура на улице была чуть выше нуля.

Наконец я почувствовал, что новогодняя ночь к чему-то подошла: казалось, что появился смысл во всем том, в чем я принимал участие, какой-то смысл — помимо смутного и в то же время конкретного ощущения похоти. Я поднял человека в белом смокинге и отнес его в фойе отеля «Нью-Гэмпшир»; нести его было легче, чем багаж Малютки Так, хотя он оказался мужчиной, а не подростком, — на самом деле он был, как мне показалось, старше отца. А когда я обыскал его, чтобы найти хоть какое-нибудь удостоверение личности, то обнаружил, что насчет прокатного костюма я не ошибся: собственность МАГАЗИНА МУЖСКОЙ ОДЕЖДЫ ЧЕСТЕРА, сообщала этикетка на подкладке смокинга. У мужчины, хоть он и выглядел довольно респектабельно, по крайней мере для Дейри, не оказалось бумажника, но у него была серебряная расческа.

Возможно, Дорис Уэльс обчистила его в темноте, по этому поводу они и ругались. Но нет, подумал я, Дорис взяла бы и расческу.

Мне показалось, что было бы неплохой шуткой пристроить человека в белом смокинге на диванчике в фойе отеля «Нью-Гэмпшир», так, чтобы рано утром удивить мать с отцом. Я мог бы сказать: «Кто-то пришел на последний танец вчера ночью, но опоздал. Он ожидает вас в фойе».

Думаю, это была ужасная идея, но, будучи в изрядном подпитии, я полагал, что должен обязательно разбудить Фрэнни и показать ей человека в белом смокинге, мирно прикорнувшего на диванчике в фойе; Фрэнни скажет мне; если сочтет это плохой идеей. Но ей понравится. Я был в этом уверен.

Я расправил мужчине галстук и сложил его руки на груди; застегнул на его пиджаке пуговицу на уровне пояса и поправил кушак, чтобы он не выглядел неряшливым. Единственное, что отсутствовало, так это загар, и черная коробочка с сигаретами, и белый ялик напротив «Арбутнота-что-на-море».

Из-за стен отеля «Нью-Гэмпшир» не доносилось звуков моря; доносилось оттуда потрескиванье луж в Элиот-парке, замерзающих, тающих и снова замерзающих, не доносилось оттуда и криков чаек, а только лай собак, бродячих собак, роющихся в мусоре, который валялся повсюду. До тех пор, пока я не пристроил человека в белом смокинге в фойе на диванчике, я не замечал, насколько жалким было наше фойе. Дух женской школы никогда не покидал это здание: остракизм, страх, что тебя сочтут (в сексуальном отношении) второразрядной, слишком ранние браки и другие неприятности, которые ожидали впереди. Почти элегантный мужчина в белом смокинге смотрелся в отеле «Нью-Гэмпшир» как существо с другой планеты, и внезапно мне расхотелось, чтобы его увидел отец.