Отель «Савой»

Рот Йозеф

Итак, Бломфильд приехал.

— Это — Бломфильд, — сказал я Звонимиру. Звонимиру хочется немедленно удостовериться в этом.

Он подходит к невысокому господину, ожидающему своего спутника, и вопрошает:

— Мистер Бломфильд?

Бломфильд отвечает только кивком головы и бросает взгляд на огромного Звонимира. Последний должен был произвести на низкорослого Бломфильда впечатление колокольни.

Затем Бломфильд вновь быстро обращается к своему секретарю.

Швейцар проснулся, и теперь его фуражка

опять была на нем. В эту минуту мимо нас поспешно прошел Игнатий.

Звонимир не упустил случая хлопнуть его.

В баре музыка умолкла. Маленькая дверь была полуоткрыта. На пороге стояли Нейнер и Каннер.

Вышла и госпожа Иетти Купфер.

— Прибыл Бломфильд! — сказала она.

— Да, Бломфильд! — подтвердил я.

Звонимир как полоумный запрыгал на одной ноге и заорал:

— Прибыл Бломфильд! — фильд — фильд — фильд!

— Замолчите! — шипит мадам Иетти Купфер, закрывая Звонимиру рот своею жирною ладонью.

Секретарь Бломфильда, Игнатий и швейцар втащили в фойе два больших чемодана.

Генри Бломфильд сидел в мягком кресле швейцара и раскуривал папиросу.

Вошел Нейнер. Он был разгорячен; на лице его горели шрамы от дуэлей, как бы нарисованные ярко-красною краскою.

Нейнер направился прямо к Бломфильду. Бломфильд продолжал сидеть.

— Добрый вечер! — проговорил Нейнер.

— Как дела? — сказал Бломфильд не в виде вопроса, но вместо привета.

Он вовсе не был любопытен.

Бломфильд — я видел его только в профиль — протянул Нейнеру тонкую, чисто детскую руку.

Она бесследно исчезла в огромной лапе Нейнера подобно мелочи в большой шкатулке.

Они разговаривали по-немецки, и было неудобно прислушиваться.

Впотьмах прибежал Игнатий, держа в руке кусок картона с крупно нарисованным на нем числом 13. Он прибил картон к середине двери.

Звонимир несколько раз хлопнул Игнатия по плечу. Игнатий даже не содрогнулся; казалось, что он не почувствовал ударов вовсе.

Мадам Купфер вернулась в бар.

Я охотно сам зашел бы туда еще на полчасика, но мне казалось опасным предоставить Звонимиру возможность пить еще.

Поэтому мы поднялись вместе в лифте, в первый раз без Игнатия.

Гирш Фиш выбежал в одних кальсонах. Он готов был в таком виде спуститься к Бломфильду.

— Вам нужно одеться, господин Фиш! — говорю я.

— Как он выглядит? Он потолстел? — спрашивает Фиш.

— Нет! Он все еще худощав!

— Боже, если бы это знал старик Блюменфельд, — говорит Фиш и идет обратно.

— Ах, если бы можно было удавить Бломфильда! — восклицает Звонимир, уже раздевшись и лежа в постели.

Я ничего не ответил ему, так как знал, что его устами глаголет алкоголь.

XIX

На следующее утро отель «Савой» представляется мне сильно изменившимся.

Волнение овладело мною, как и всеми остальными;

оно изощрило мое зрение, и я замечаю тысячи мелких перемен.

Вижу я их как будто через телескоп, и размеры их чрезвычайно выросли.

Возможно, что на горничных трех нижних этажей те же наколки, что были на них вчера и позавчера. Мне, однако, кажется, что их наколки и передники вновь накрахмалены, как перед посещением Калегуропулоса. Номерные служители носят новые зеленые передники. На красном ковре, покрывающем лестницу, не видно ни одного окурка.

Царит почти жуткая чистота. Не чувствуешь себя дома. Не видишь хорошо знакомых залежей пыли по углам.

Паутина в углу зала файф-о-клока, стало быть, дорога мне по привычке. Сегодня ее уже не видно. Я помню, что руки пачкались от прикосновения к перилам лестниц. Сейчас рука остается более чистою, чем она была раньше, как будто перила состояли из мыла.

Мне думается, что сутки спустя после прибытия Бломфильда можно было бы есть прямо с пола.

Пахнет разведенным воском для пола, как это бывало дома, в Леопольдштадте, за день до Пасхи.

В воздухе что-то торжественное. Если бы звонили колокола, я счел бы это естественным.

Если бы вдруг кому-нибудь вздумалось одарить меня, в этом не было бы ничего необычайного. В такие дни подарки естественны.

Тем не менее на дворе лил дождь тонкими прядями, и сырость была насыщена угольною пылью. Это был длительный дождь; он нависал над землей, как вечный занавес. Сталкивались зонтики у людей, прохожие высоко подняли воротники своих пальто.

В такие дождливые дни город только и принимает свою настоящую физиономию. Дождь — его мундир.

Это город дождя и безнадежности.

Деревянные тротуары гниют, доски, если ступить на них, хлябают, как порванные подошвы у сапог.

Желтая, мутная грязь в канавах распускается и течет вяло по ним.

В каждой капле дождя сидит по тысяче пылинок угля; они остаются на лицах и платье людей.

Этот дождь мог проникнуть сквозь самое толстое платье. Казалось, на небе происходит большая уборка и ведра воды выливаются на землю.

В такие дни следовало оставаться в гостинице, сидеть в зале файф-о-клока и глядеть на людей.

С первым поездом, пришедшим с Запада, в двенадцать часов пополудни, приехало трое гостей из Германии.

Они были похожи на близнецов. Всем им была отведена одна только комната — номер 16 послышалось мне, — и они все трое отлично поместились бы на одной кровати, подобно тройням в одной колыбели.

У всех трех поверх летних пальто были накинуты дождевики; все трое были одинаково малого роста и имели заостренные брюшка одной формы. У всех них были черные усики, маленькие глазки, большие в клетку кепки и дождевые зонтики в чехлах. Странно, что они сами не путали друг друга.