Отей
Шрифт:
– Мы вчера вернулись из Италии. А во вторник снова уезжаем.
– Вы много путешествуете?
– Да, особенно в это время года. Зимой я остаюсь в Париже. Отпуск беру в августе и сентябре.
Я подумал о зиме, о том времени, когда мы с Ирэн могли видеться почти ежедневно и когда взаимопонимание между нами возрастало. Я подумал о снеге, о покрытой льдом дороге. Здесь, напротив мужа, я был посреди лета. Я вспотел под рубашкой. Я видел, как блестят капельки пота у меня на ладонях. Я боялся не мужа, я боялся Ирэн. Никогда еще она не казалась мне такой далекой. Я чувствовал, как с каждой минутой увеличивается дистанция между нами. В сравнении с этим Италия была
Вошла Ирэн. Она появилась в дверном проеме. Но казалось, что она вышла из зеркала. Здесь она появлялась и исчезала через бесплотные стены. Ни на шаг она не могла ни приблизиться ко мне, ни отдалиться от меня. Она втолкнула столик на колесиках между мужем и мной. Сухо и равнодушно взглянула на меня:
– Немного сельтерской? Да? Нет?
Я чуть было не обернулся, чтобы посмотреть, с кем это она говорит. В комнату вошло еще одно действующее лицо: голос Ирэн превратил меня в незнакомца, но не в непрошеного гостя, а скорее в некое существо, которому вежливо улыбаются.
– Все жалуются на жару, – сказала она. – А лично мне Париж кажется прелестным в это время года.
Я взял свой стакан. Осушил его залпом. Нужно было уходить. Лучше уж одиночество, чем эта внешняя оболочка Ирэн, внезапно возникшая между мужем и мной. Муж мстил за себя. Когда-то я хотел превратить его в предмет, в автомат. Теперь он обрел человеческий облик, а Ирэн стала бесплотной. У меня на глазах она играла с бутылками и стаканами, ее движения были одновременно точными и неуклюжими, как у дамочек в мультфильмах.
Я собрался встать и уйти, но тут же представил себе этот вечер в поисках Ирэн, ставшей неуловимой. И ужаснулся. Мне захотелось поговорить. Собственный голос показался мне чужим. Говорил не я, говорил другой, тот незнакомец, которого породила холодность Ирэн. Я испытывал нечто вроде паники, чувствуя, что далек от себя самого и что очарован воображаемой женщиной. В этой гостиной от меня настоящего уже ничего не осталось.
– Сегодня воскресенье, – сказал муж, – и вы, наверное, не так заняты. Позвоните вашей медсестре. Поужинаем вместе. Мы просто перекусим вот за этим столом, а потом поедем к друзьям, там, кстати, будет ваш коллега, Груссар. Вы должны познакомиться с Груссаром, он может быть вам полезен.
Я ерзал в кресле, улыбаясь своими холодными улыбочками, глупыми улыбочками, говорящими и «да» и «нет». Не надо было оставаться. Я не должен был оставаться. Это было запрещено. Это запретила Ирэн.
– Да нет же, – сказала она, – оставайтесь. Кому повиноваться? Которой Ирэн? Настоящей или поддельной? И чью волю ей противопоставить? Мою собственную или того, другого, незнакомца, приглашаемого на ужин?
Я наклонился, чтобы поставить стакан на стол. Мое запястье коснулось кисти Ирэн. Я узнал ее тело. И свое тоже. Я вновь обрел желание, а вместе с ним и самого себя, и Ирэн, чьи движения опять стали, теснясь, сменять друг друга; одно движение порождало следующее, а от рук к плечам и глазам заструилось пламя. Я желал ее. Жизнь была в ней похожа на хорька, который появляется то тут, то там, открывая подземные глубины; я всегда хотел в них затеряться вместе с Ирэн, но до конца мне это так никогда и не удавалось.
Весь вечер я не сводил с нее глаз. Желание пробудило во мне дурное настроение, глухой гнев, в котором я узнавал себя. Я смотрел на Ирэн, больше не заботясь о муже. Почему бы мне не быть чувствительным к ее красоте? В том не было ничего
В тот вечер напоминало о естестве только шампанское. Мы встретились с друзьями. Груссар оказался высоким блондином в золотых очках. За ним семенил жирный коротышка и две чертовски красивые дамы. Шампанское вновь возникло на столике ночного клуба под приглушенный звук оркестра, чьи взрывы обрушивались на набивные стены и, словно мокрые блины, падали вниз.
Я пригласил Ирэн танцевать. Это был единственный способ обнять ее. Через мое плечо она смотрела куда-то вдаль, в глубину оркестра. Я сказал, что люблю ее. Эта фраза вырвалась у меня, покатилась на пол и тут же была раздавлена танцующими.
– Я никогда вам не прощу того, что вы сделали сегодня вечером, – сказала Ирэн.
Эта фраза задела меня за живое. Она еще долго звучала в моей голове, вихрем разрушая все на своем пути: надежды, чувства, воспоминания. После этого осталась одна лишь правда, но зато очевидная. Возле моего лица была ее кожа, запах которой я так любил. Глазами я наметил место, куда хотел бы ее укусить, – между плечом и шеей. Этот участок загорелой кожи был единственной правдой в мире.
– Я прошу вас после этого танца больше меня не приглашать, – сказала Ирэн.
Я проводил ее к нашему столику. Она ушла танцевать с другими. Муж рассказывал мне о Милане, о Флоренции, об итальянских художниках. Ирэн танцевала с мужчиной в золотых очках. С ним ей было хорошо, она смеялась. И с тем, который говорил мне о Микеланджело, тоже. Я встал на середине фразы.
– Я только что вспомнил, что мне нужно зайти к одному больному. Чуть было не забыл.
– С ним что-то серьезное?
– Боюсь, что да.
– Тогда бегите. И ни о чем не беспокойтесь. Снаружи было почти так же жарко. Правда, небо было настоящим, хотя и не таким уж красивым, – наполовину запачканное облаками, наполовину – чистое. Никто меня не ждал. Я медленно спустился к Нейи. Мне в последний раз захотелось увидеть ставни комнаты, где спала Ирэн. Любимая мною женщина спала на этой тихой вилле, за которой наблюдал прожектор Эйфелевой башни, мигающий над деревьями.
Мне не оставалось ничего другого, как все забыть или отдаться во власть давно уже сдерживаемой горечи. А я ведь смог поверить в то, что Ирэн «настоящая» женщина; я говорил об этом всем подряд. «Настоящая женщина. У нее чувства и разум находятся в paвновесии». Я вспомнил эту фразу, сформулированную мной однажды в порыве энтузиазма много месяцев назад. За эту фразу мне хотелось надавать себе пощечин. Я уехал. Вернулся в центр. Отправился побродить по бульварам. Везде, на каждом углу, были «настоящие женщины». Для них этот час был последним шансом. Казалось, они уже были готовы отдаться со скидкой. Они обещали золотые горы глупым и невинным тоном, удивившим меня. Та, за которой я пошел, похоже, думала, что мы займемся чем-то отвратительным, и пыталась меня в этом убедить. Она наверняка считала себя грешницей высокой марки. Для пущей важности она стала заранее знакомить меня с предстоящей программой с помощью смешных жестов, которые, по-моему, вряд ли могли заинтересовать ее клиентов.