Отгадай или умри
Шрифт:
Он вспомнил девочку Аню, случайную знакомую студенческой безалаберной поры. Компания приятеля в просторной профессорской квартире, портвейн в изобилии, твист и рок под дефицитные импортные пластинки, пьяненькая худенькая девушка прижимается в медленном танце вопреки орущей ритмичной музыке, и фантастически густые и длинные рыжие волосы то и дело ниспадают на веснушчатое тонкое лицо, мешая любоваться раскосыми глазами цвета влажной лазури. Быстрая жадная любовь там же и тотчас же, в крошечной комнатке-кладовке, еще одна встреча у него дома, снова поспешная (ждал прихода матери с минуты на минуту) и оттого головокружительно пылкая и сладкая.
Его не вызвали. Но неделю он не подходил к телефону, а на ее настойчивые звонки предупрежденные родители отвечали: «Нет дома». Приятель потом объяснил: хотела просто предупредить, разрешить не признаваться в знакомстве вообще. Хотела отгородить. Любила. Понимала, какие проблемы могут возникнуть у еврейского мальчика-студента. А мог бы пойти сам, без вызова, сказать, что знает как честную советскую комсомолку или что-нибудь в этом роде. Мог бы, по крайней мере, подойти к телефону, поддержать, сказать нежное.
Через десять лет, заглянув, уже с Юлькой, на модную художественную выставку в МОСХе, увидел ее портрет. Так и был подписан: «Портрет Анны Шиксиной». А еще позже, случайно повстречав в городе изрядно постаревшего и обрюзгшего «соперника», кандидата в отцы ее нерожденного ребенка, он узнал, что долго была под надзором, несчастливо любила, спилась и удавилась в какой-то затрапезной коммуналке в Кузьминках.
Он перевернулся набок лицом к стене и велел себе заснуть, но возбужденная память игнорировала команду, ищейкою рыскала в прошлом. Вот замерла, принюхалась, стала рыть лапами землю на участочке под цифрами 1980.
Вожделенные «жигули». Долгожданные. Дико дефицитные. Те, первые, что могли бы стать его счастьем и гордостью, получил на работе отец незадолго до смерти, переписал на него, и машина была продана с большой выгодой, потому что нужна была квартира, нужно было лечить маму, поднимать и учить Сашку и, вообще, нужны были деньги. И вот теперь, по давней записи в нечеловеческих очередях, он сам ехал на Варшавку с нереально законной, заветной второй открыткой – оплачивать и получать мечту. По первой приезжал месяц назад, заполнял анкету. Его окошко. Никого, кроме мужика, занявшего за ним очередь. Перерыв. Разговорились. Мужик-работяга, заводской, несчастный, худющий, затырканный какой-то. Разоткровенничался: едва дождался, будет сразу продавать, домик в Подмосковье сгорел, семья ютится у родственников, те торопят, выгоняют почти что… Детям едва на еду хватает. На заводе в очереди ждал, вот пришла.
Открылось окошко, тетка нашла его анкету. И сказала то, что чуть не свалило его в обморок: вы уже владели машиной, раньше чем через пять лет
Это какой же идиот будет за гроши продавать в скупку такой сумасшедший дефицит! Даже полная развалюха стоила тогда через комиссионку по договоренности вдвое дороже новой.
Он спустился к выходу в полном отчаянии и встретил того мужика в еще большем унынии. Машина той модели осталась всего одна. Если не ему, Фогелю, то мужику. Или ждать. Сколько – неизвестно. До завоза. Есть модель другая, «трешка», но мужик «по деньгам не проходил».
Он помнит, он тогда заверил, что заминка временная, на пару-тройку часов. Посочувствовал и вышел с твердым намерением вырвать свое, победить абсурд. Мужик растворился в пространстве.
Он всю жизнь гордился собой, сумевшим в течение трех часов бешеного напряжения ума и мобильного передвижения так ловко извернуться. Он догадался задать себе правильный вопрос: а сколько могут храниться в архиве магазина по скупке авто документы по купле-продаже?
Рванул в Южный порт, в знаменитый магазин, при котором только и могла быть такая скупка. Вежливо попросил копию документа о реализации его «жигулей» пять лет назад, в 1975 году. Попал! Архив хранился только три года, затем уничтожался. Ну, что ж, не беда! Только справочку об этом надо бы, с печатью… «Пожалуйста!»
С нею на такси – к мордастому на Варшавку. Счастье – застал. Такие вот дела! Честный, мол, советский человек, строго соблюдал, а доказать не могу не по своей вине – архив уничтожен. То т был весел, благодушен и слегка пьян. Чирканул на открытке «Продать» и с улыбкой хитрована погрозил на прощание пальцем, мол, ну и пройдоха. Зауважал…
Сейчас он вживе вспомнил оба лица: краснощекое – торгаша и бледное, скуластое, с потухшими глазами – того мужика-погорельца, которому надо было ждать неизвестно сколько, чтобы возвести крышу над головами детей.
«Что со мною, черт побери! – попытался встряхнуть себя Фима, вновь перевернувшись на спину и включив тусклый ночничок над головой. – К чему эта мазохистская мемуаристика, эти самоедские экскурсы в юность, этот поиск скелетов в собственном шкафу? Кругом бессовестность, цинизм, ложь, безмерная жестокость. Жажда власти и денег сделала людей безумными, презирающими само понятие морали. На фоне этого тотального сумасшествия я прожил почти праведником, пусть и не верящим во Всевышнего.
Я прожил честно и тихо, пугаясь, но не пугая, не участвуя в накоплении общей ненависти и озлобленности…
Я просто заболел. Это род болезни, так называемый шведский синдром. Мудрик взял меня в плен, психически истязал, бил, но я остался жив. Не потому, что он так хотел. Это не была его добрая воля. Так было угодно судьбе. Те м не менее с моей психикой, с моею душой произошла странная штука: я испытываю сострадание и даже благодарность по отношению к мучителю, желавшему меня уничтожить. Более того, я пытаюсь взвесить меру вины перед его безумным графоманом-отцом и теперь еще вытаскиваю из забвения всех, кого невольно обидел, задел, обделил, огорчил…