Отголоски иного мира
Шрифт:
Ланселот задается вопросом: может быть, доказательства Божьего бытия, основанные на упорядоченности и красоте вселенной, неверны?
Он рассуждает: а если рассказать человеку о греховном поступке? О злом деянии, объяснения которому нет? И тут возникает загадка. Человек прислушается, навострит уши. Рассказ произведет на него впечатление, подведет его к порогу веры…
Что будет, если там, где интерес к Богу напрочь отсутствует, вы возьмете и докажете факт существование греха? Не будет ли это удачей, доказательством Божьего бытия? Если существует грех — зло, реальная злая сила,
Если учесть переизбыток в мире насилия и несправедливости, то Ланселот вполне может оказаться прав: зло — косвенное доказательство Божьего бытия. Более того: если нас возмущают поступки негодяев — террористов–смертников, садистов–охранников в концлагере, похитителей детей, — это говорит о нашей нравственной интуиции. Мы нутром чуем, что есть вещи, которые неправильны, аморальны, чудовищны.
Я уже говорил, что недолюбливаю слово «грех». Есть в нем что–то скользкое, змеиное. Быть может, причиной таких ассоциаций стали миссионеры из наших южных штатов, которые зловеще шипели: «Грех–х–х», и, как бы грозя силам дьявола, трясли кулаком.
В детстве при слове «грех» я трепетал. Мои представления о Боге сформировались под влиянием грозных проповедников. Образ Бога–Отца был мне непонятен: мой собственный отец умер, когда мне не исполнилось и года, поэтому понятие «отец» было для меня пустым звуком. Скорее уж, Бог походил на полицейского или строгого учителя, норовящего поймать негодника на проступке. Ослушание было чревато быстрым и страшным наказанием. А вдобавок доброжелатели из числа прихожан сообщили: за моими тайными проступками денно и нощно наблюдает с небес еще и мой земной отец.
Подростком я стал относиться к греху с некоторой долей цинизма. Помню, однажды в летнем лагере выступал с проповедью пылкий молодой студент из крайне консервативного христианского университета. Мы спели четыре куплета гимна «Агнец Божий, я иду», и потом он принялся увещевать нераскаянных. Две трети аудитории вышли вперед преклонить колени в знак покаяния. Я тоскливо смотрел на гофрированную металлическую крышу: когда случались грозы, дождь барабанил так сильно, что собрание приходилось прекращать. Но на небе, как назло, ни облачка.
«Если вы чувствуете потребность в молитве, помолитесь с нашими помощниками. Они окажут вам поддержку», — вещал проповедник. И наконец: «Приглашаю в последний раз! Слушайте внимательно! Если у вас лежит на душе неисповеданный грех — любой грех! — Бог зовет вас выйти вперед и исповедать его!» Люди по проходам устремились вперед, а проповедник перечислял: «Бездумное слово… вспышка гнева… теплохладность духовной жизни. Может быть, вы бросили на кого–то похотливый взгляд? О ком–то плохо подумали?» Ручеек очереди превратился в бурлящий поток… Пианист тоскливо наигрывал одну и ту же мелодию.
Это была моя шестая неделя в лагере, и во время предыдущих собраний я, заслышав призыв к покаянию, выходил вперед. Но на сей раз я такой потребности не ощутил. В итоге в большой аудитории на местах остались лишь я и мой приятель Родни. Я пододвинулся поближе к нему — мне нужна была моральная поддержка. Пианист заиграл ту же мелодию по новой. Каявшиеся падали на колени. Все оглядывались на нас с беспокойством: мы задерживали окончание службы, за которой должны были последовать напитки и игры. «Не могу больше, — шепнул я другу, — ни один грех на ум не идет. А тебе?»
«И
Оглядываясь назад, я вижу, что понимал христианскую концепцию греха превратно. Бог — не хмурый полицейский, а любящий Творец, Который желает нам только добра. Грех же мешает добру проникнуть в нашу жизнь. Более того, осознание греха указывает на подлинный смысл жизни. Оно — тоже отголосок иного мира.
Неверное понимание греха отталкивало людей от веры. В противовес суровому пуританству Новой Англии Натаниел Готорн писал рассказы, обличающие лицемерие пуритан. Джону Муиру тяжело приходилось с отцом–шотландцем, который с позиций пресвитерианской веры порицал любовь сына к природе, считая ее опасным нечестием. По словам Муира, шотландцы–пресвитериане умудрялись «превратить в тяжкое бремя любую обязанность».
Джордж Оруэлл потерял веру в пансионе, где наставники били его и называли грешником каждый раз, стоило ему обмочиться в постели. Тем самым понятие греха не помогало, а мешало Оруэллу понять мир.
Я отношусь к подобным рассказам с большим сочувствием, поскольку и сам вырос в атмосфере, где от разговоров о грехе было не продохнуть. Много толковали о «первородном грехе», но об изначальной благодати, о Боге, даровавшем исцеление еще до того, как возник грех, сказать забывали. Об изначальном спасительном замысле возвещает Новый Завет: «Агнец закланный от создания мира» (Откр 13:8). «Бог есть любовь», — говорит Библия (1 Ин 4:8). Сколь это далеко от моих детских представлений о Боге как о строгом полицейском!
В последнее время случилось что–то странное. Во времена моего детства почти каждая церковная проповедь была посвящена греху, а сейчас о нем молчат. Лишь изредка о грехе пишут в христианских книгах и журналах. Теперь нечасто услышишь обличение греха с церковной кафедры, а о телепередачах и говорить нечего. Политики, любящие порассуждать о морали, этого слова не употребляют. Страх перед грехом, столь сильный в моем детстве, почти исчез.
Прежние разговоры о грехе словно происходили на другой планете. Знаменитый американский психиатр Карл Меннингер написал книгу «Что случилось с грехом?».
В ней ставятся острые проблемы. В конце концов, не христиане же изобрели концепцию греха! Нечто подобное — например, чувство вины из–за плохих поступков — антропологи находят в каждой культуре. Как получилось, что эта глубинная интуиция исчезла с экранов радара современной мысли? И к каким последствиям может привести исчезновение слова «грех» из нашего лексикона?
Сегодня, когда мы слышим о тяжелых болезнях, связанных с неразборчивостью в сексуальных связях и употреблением наркотиков, о брошенных детях, о бездомных и нищих, слово «грех» почти не звучит. Попробуйте произнести его в разговоре на эти темы, и вы поймете, что я имею в виду. Профессор литературы из Уитон–колледжа рассказал мне, что однажды дал студентам на экзамене тему «Последствия грехопадения в поэме «Потерянный рай» Джона Мильтона». Два студента, не сговариваясь, написали одно и то же первое предложение. Профессор чуть со стула не свалился: «Основное последствие грехопадения для Адама и Евы состояло в том, что им пришлось изменить стиль жизни». Если это говорят студенты консервативного христианского колледжа, что же думает о грехопадении остальное общество?