Отголосок: от погибшего деда до умершего
Шрифт:
Отец ушел. А я вернулась к чемодану Ханны. Я положила в стиралку несколько ее белых вещей. Потому что знаю: она долго их не будет стирать, большая часть ее вещей – яркие, и белые одежки, как измученные, но привыкшие к процедурам пациенты, терпеливо будут ждать своей очереди. Кое-кто не дождется и умрет. Когда стираешь белые вещи, иногда кажется, будто это чайки заглядывают в иллюминатор самолета. Как говорил маленький Манфред, когда его ругали за грязные руки: «Но ведь внутри ж я чистый! Разве не это главное?» Сейчас у него чистые руки. Часто даже стерильные. В какой-то момент мы теряем главное, то, что безошибочно узнаем в детстве, оно выскальзывает из рук, как жертвенный хвост ящерицы. Надо готовиться к встрече с Францем.
Глава девятая
Суды
Суды любит мой отец. Оно и не удивительно. Он умеет упиваться пафосом. Когда человек упивается пафосом, ему не нужно присматриваться к реальности, видеть эту кожу, эти поры. Нужно сказать, отец умеет это делать элегантно, в этом даже есть нечто гурманское. В суде у него такой вид, будто он пришел слушать органную музыку. В общем-то, почти все судьи и адвокаты очень не любят шума и не повышают голос в компаниях, еще бы, они привыкли к тому, что говорят в относительной (а часто и полнейшей) тишине, никто не прерывает их речи и все вынуждены слушать. Отец всегда говорит ровным и спокойным тоном, который можно сравнить с морским штилем. Поэтому любая ирония или насмешки из его уст звучат еще обиднее. И он об этом знает.
Мне же всегда было неловко смотреть на судейские мантии, все-таки суд – светское заведение, к чему эта игра в церковь, зачем приближать себя к Вечному Суду, это опасные игры, и судьи часто забываются. А если суд не церковь (хотя, если у государственного органа могут быть собственные устремления и амбиции, то суд к этому очень стремится, жаждет), тогда это театр.
Да, да, суд – это действительно театр, где у каждого есть своя роль. Помощники судей – суфлеры. Первый состав, второй состав. Режиссер, осветитель, стенограф-сценограф, конферанс ведет секретарь или судебный распорядитель. Классический репертуар, почти без каких-либо экспериментов. Первая инстанция – репетиционная база для апелляции, апелляция – для кассации, ну, а дальше уже Бог застыл в ожидании с дирижерской палочкой, перебирая старые партитуры… У участников суда тоже были свои композиторы, но уже никто не пишет ничего нового. Конечно, адвокаты на меня накинутся (судей в этом смысле не пробьешь), кому же приятно слышать, что ты формальная фигурка. Наверное, и отец возмутился бы такому ходу моих мыслей. «Каждое дело неповторимо, каждый человек – уникален». Скорее всего ведущие актеры Королевского театра ответили бы мне приблизительно так же. «Гамлет – уникальная роль!» А чем слабее роль Обвиняемого? Трагизм? Еще какой! Или Потерпевшего? Или Защитника, который взял на себя роль Иисуса? «Накажи меня, я уже наказан, и отстрадал за все, и не трогай моих агнцев».
Мой бывший, Оскар, боготворил свои адвокатские речи. Он часто записывал себя на диктофон, чтобы слышать голос. Чтобы работать над интонациями, разве это не актерство? Разве это не борьба за лучшую роль? Например, сменить на посту моего отца. Когда-нибудь, не сейчас. Как в свое время Шона Коннери. Именно здесь записываются на Джеймсов Бондов.
По немецким традициям, суд проходил под липами, городской, поселковый Gerichtslinde. Под липами же устраивались народные гулянья. Я ведь говорю – театр! Когда мне очень уж хочется досадить отцу, я напоминаю ему об этом. ЛИПОВЫЙ СУД! Тогда он так назывался. Но, смею вас уверить, он был справедливее. Нынешний суд липовей, чем тогдашний.
Суд, в который меня притащила Наташа, был не таким, как тот, где работал мой отец. Намного проще. Напоминал скорее школьные кабинеты. Наташа в сером деловом костюме выглядела непривычно. Она протянула мне свою узкую ладонь, на внешней стороне которой сквозь загар то ли соль проступила, то ли кожа начала лущиться, из-за этого ладонь Наташи напомнила мне засоленную рыбу. И я боялась пожать протянутую мне руку, чтобы не сдавить
«Я рада, что ты пришла, посидишь на рассмотрении дела? Это не очень долго, потом я тебя познакомлю с одним человеком, пока что его нет, он придет позже». Я соглашаюсь. Показываю свою преподавательскую карточку секретарю. Он похож на учителя Гарри Поттера. И смотрит на меня так, будто сейчас превратит во что-то необычное. Но вместо этого он говорит, что очень рад тому, что представители юридического образования интересуются буднями судейской жизни. Он произносит это так серьезно, что я теряюсь и вместо адекватного ответа качаю головой, как детская игрушка, будто сама себя одобряю.
В зал вводят какого-то вонючего брюнета на длинных тонких ножках. Небольшого роста, патлатый, с головы до ног запакован в черную кожу. Выясняется, что он на вокзале третировал стареньких поляков, супружескую пару. Теперь я понимаю, что здесь делает Наташа. Она внимательно за всем наблюдает, руки ее спокойны, она держит себя в руках при помощи губ, сжала их так, чтобы ничего в организме не шевелилось. Я часто делаю так же.
Вонючий брюнет поведал полякам о том, что Берлин – это его город, и посоветовал им поскорее отсюда ушиваться, а чтобы было понятнее, ведь они иностранцы, ударил мужа и жену пару раз резиновой дубинкой. Когда рассказывают о его поведении, он что-то напевает, озирается, ищет благодарного зрителя. Если подобные твари пытаются встретиться со мной взглядом, я никогда им этого не позволяю, а потом начинаю сама на них смотреть – безразлично, сонно, главное – не выказывать никаких эмоций. Они ими подпитываются. Его спрашивают, как он может прокомментировать свои действия. Он отвечает, что его там вообще не было, все это выдумки. А если бы он встретил поляков – удрал бы. Он боится их, они же из лагеря победителей. Держится эта тварь очень нагло. Ну, может, и был, у него столько дел, всего и не припомнишь, но точно – не трогал. Так, размахивал руками, возможно, кого-то зацепил, песенку пел о Берлине, а что, разве нельзя? Он берлинец.
Приглашают потерпевшего, он неплохо говорит по-немецки, рассказывает о том, что они с женой живут в доме, за которым присматривает этот господин, и отношения всегда были ужасными, хотя они за все своевременно платят и ведут себя подобающим образом. Но вот случая на вокзале старичок не помнит, отводит глаза – красные, запуганные собственным плачем. То же самое рассказывает его жена, изможденная, уставшая женщина. Протокол составлен неудачно, побои зафиксированы не в тот же день, Кожаная тварь остается безнаказанной. Улыбается, напевает что-то, поглядывает по сторонам.
Обвинительница, шикарная длинноногая женщина, своей манерой произносить речь похожая на разрывную пулю, предупреждает его, что будет наблюдать за ним и когда-нибудь ему наверняка не поздоровится. Он подмигивает ей и говорит – ему льстит, что такая шикарная барышня будет наблюдать за ним. Суд заканчивается. Я говорю, что мне хочется вымыть руки. Такое со мной постоянно. Наташа протягивает влажную салфетку. Мы идем в судовую кофейню, Наташа говорит по-польски что-то утешительное супружеской паре. Я ничего не понимаю, но голос у нее ласковый и в то же время убедительный.
В кофейне к нам подходит приземистый господин. Обнимается с Наташей, здоровается со мной и супругами. «Это Орест, я хотела, чтобы ты с ним познакомилась». Я еще раз здороваюсь. «Знаешь, сеть отельчиков “fOR REST”?» Я действительно недавно видела такой отельчик. «Это отели Ореста, он украинец, вот устроит теперь Радмилу и Збигнева пожить у себя». Орест говорит, что приглашение мне в Украину действительно не нужно, но он может позвонить своим друзьям, чтобы они просчитали и упростили мой маршрут, помогли найти машину, встретили – если нужно. Я благодарю, потому что мне нужна поддержка в этом путешествии. Мы обмениваемся с Орестом координатами, он говорит, что все будет присылать мне по почте. Орест еще раз обнимается с Наташей, забирает польскую пару и исчезает.