Отголосок
Шрифт:
— Отдай мне пистолет.
— Нет.
— Он мертв, — говорю я ей, но она не отвечает, продолжая держать пистолет направленным на него. — Посмотри на меня.
— Нет.
Ее тело невероятно избито, когда я присматриваюсь к ней лучше. Вдобавок к синякам, которые она сама себе нанесла, у нее на щеке была страшная рана, покрытая запекшейся кровью, распухшие синяки на лице и синяк под глазом. Она покрыта не только собственной кровью, но и кровью человека, лежащего мертвым у ее ног.
Я смотрю на нее, она тяжело дышит и, в конце концов опускает руки и
— Все будет хорошо.
Она молчит, пока я сижу рядом. Я хочу сделать так много, но все, что я могу — это просто наблюдать. Ее некогда красивые рыжие волосы грязные и слипшиеся от крови.
От нее остались лишь крупицы и мне больно смотреть на это, но я все равно смотрю. И как бы ужасно это ни звучало, я никогда не чувствовал себя более привязанным к ней, чем сейчас. Мы оба разоблачены за то зло, которым мы являемся. Убийцы с искалеченными душами. Я больше не могу винить ее в своих грехах, потому что только что убил по собственной воле, без ее уговоров и обольщения. Может быть, она и породила во мне эту злобу, но теперь я ее принимаю.
— Он убил твою маму, — снова говорит она, и я едва слышу ее слабый голос, когда она добавляет: — Из—за него умер и мой отец.
— Кто он? — спрашиваю я в полном замешательстве.
— Ричард Брукс. Он был деловым партнером Беннетта, — отвечает она, а затем продолжает объяснять, как наши отцы работали на него и какой удар он нанес ее отцу. Пока я сижу и слушаю все, что она мне говорит, она держит глаза опущенными, почти съежившись, будто боится меня. Но когда она говорит:
— Кэл в тюрьме, — ее глаза, наконец, поднимаются на меня.
— А Беннетт знал?
— Нет. Он считал, что ведет честный бизнес. Ричард и Кэл использовали его.
Каждый мускул в моем теле напрягся, ведь я уверен, что в любую минуту могу сломаться. Мое сердце и разум находятся с мамой, пока я задаю вопросы, чтобы собрать воедино кусочки головоломки. Кровь ублюдка, убившего ее в упор, растекается лужицами под моими мокасинами, и мне приходится сдерживать подкатывающую к горлу желчь. Я должен выбраться отсюда.
— Пойдем, — говорю я, заставляя ее встать. — Пойдем.
Она отшатывается от меня, вырываясь из моей хватки.
— Я не могу.
— Не могу, что?
Она смотрит на меня, слезы наполняют ее глаза, кровь размазана по ее лицу, и говорит:
— Я не могу продолжать притворяться, что ... что мы ...
— Просто возвращайся домой.
— У меня нет дома.
Глядя глубоко в ее глаза, сквозь уродство, в глубины того, что скрыто под ними, мое сердце бьется так, как никогда раньше. Это успокаивает все страхи и сомнения, которые я испытываю по отношению к ней, и уверяет меня, что она должна быть со мной.
— Я знаю, жизнь не была к тебе добра и ты многое потеряла,
— Но ... ты ненавидишь меня.
— Ты права, — подтверждаю я. — Я ненавижу тебя, но я люблю тебя, и это никуда не денется.
— Ты прощаешь меня?
— Нет, — отвечаю я, качая головой.
— Ты больше не наказываешь меня?
— Нет.
Она опускает голову, и я тут же обхватываю ладонями ее щеки, поворачивая спиной к себе, когда объясняю:
— Я не знаю, смогу ли я когда—нибудь преодолеть это – придет ли когда—нибудь время, когда я не захочу наказывать тебя за то, что ты сделала. Но мне нужно, чтобы ты кое—что поняла — мне необходимо, чтобы ты знала, даже если тебе будет больно, я никогда не обижу тебя. Я сделаю все, чтобы вернуть тебе то, что у тебя отняли. Я заставлю тебя чувствовать себя в безопасности, обещаю. Никто и никогда больше не поднимет на тебя руку.
Она никогда не позволяет слезам течь, когда я наблюдаю, как она борется со своими эмоциями, и я знаю, что это защитный механизм, который она использует, чтобы защитить себя от боли, но она должна чувствовать это.
— Перестань бороться с собой, — говорю я ей, держа ее в своих руках. — Я хочу видеть, как ты плачешь. Не прячься от меня больше.
— Я не та, которую ты должен любить.
— Я тоже, но ты ведь все равно любишь, не так ли?
Кивнув головой, она отпустила меня и заплакала:
— Очень сильно.
— И я люблю тебя, — говорю и обнимаю ее. Я держусь за нее, прислушиваясь к ее прерывистому дыханию, прежде чем высказать свою эгоистичную просьбу:
— Плачь, Элизабет. Я хочу слышать, как ты плачешь, и знать, что это для меня.
Она утыкается головой в изгиб моей шеи, и когда я чувствую влагу ее теплых слез, капающих на мою кожу, я удовлетворен. Она спокойна в своей печали, и ее освобождение утешает меня. Мне нравится знать, что она может передать его мне, и я единственный, кто может успокоить ее. Я знаю, что она права в том, что ее нельзя любить. Никто из нас этого не заслуживает, но я ничего не могу с собой поделать, когда дело касается ее. Я никогда не мог обуздать свою зависимость от нее, даже когда думал, что она замужняя женщина. Я хотел ее, несмотря ни на что, и хочу до сих пор.
— МакКиннон, — раздается голос Лаклана.
— Сюда, — кричу я, крепко держа Элизабет.
Когда он, в конце концов находит дорогу к нам, его голос прерывается, когда он видит сцену перед собой, произнося:
— Черт возьми.
— Скажи мне, что я могу доверять тебе, — говорю я ему, и он, не колеблясь ни секунды, преданно отвечает:
— Ты можешь доверять мне.
— Позвони в полицию.
Мои руки по—прежнему обнимают дрожащее тело Элизабет, а она продолжает тихо плакать, уткнувшись лицом мне в грудь. Даже не спрашивая, Лаклан протягивает мне ее штаны, прежде чем повернуться, чтобы позвонить.