Отклонение от нормы
Шрифт:
– Давай еще! – крикнула она и, не дождавшись меня, полезла наверх.
Второй полет раззадорил еще больше. Но третий оказался неудачным. Немного не рассчитав, она приземлилась не там, где я, а чуть левее. Я ждал что она вот-вот поднимется, и мы снова полезем наверх. Но она почему-то осталась сидеть на песке.
– Ну! Вставай же! – нетерпеливо подтолкнул я ее.
Она попробовала шевельнуться, но лицо ее сморщилось от боли.
– Не могу… Больно, – слабо простонала она.
– Где больно? – не понял я.
Ее личико напряглось, на глаза
– Нога застряла, – сказала она чуть слышно.
Ее левый ботинок был засыпан песком. Я разгреб песок руками и увидел, что он был крепко зажат между двумя большими камнями. Я попробовал раздвинуть камни, но они не поддавались.
– Поверти ногой и дерни сильнее, – посоветовал я.
Она попробовала и тут же прикусила губу от боли.
– Никак!
– Давай я дерну, – предложил я.
– Нет, нет, что ты! – испугалась она. Но я уже и сам понял, что мое предложение никуда не годилось: было видно, что каждое движение ноги причиняет ей невыносимую боль. «Что же делать?» – подумал я. И тут меня осенило:
– Давай разрежем шнурки, ты снимешь ботинок и вытащишь ногу.
В глазах ее мелькнул ужас.
– Нет! – крикнула она так, словно я предложил ей нечто чудовищное. – Я… я не могу… Мне… мне нельзя…
Она была так напугана, что я не стал настаивать. Если бы она вытащила ногу из ботинка, мы потом уж как-нибудь сумели вызволить и ботинок. А так – я просто не знал, что делать.
Она обхватила застрявшую ногу обеими руками. Лицо ее было все в слезах, но даже и сейчас она не ревела в голос, а только слегка поскуливала, как маленький щенок.
В растерянности я уселся возле нее. Она обеими руками вцепилась в мою ладонь и стиснула ее изо всех сил. Я чувствовал, что ей с каждой секундой становится все больнее. Пожалуй, впервые в жизни я оказался в положении, которое требовало немедленного и твердого решения.
– Послушай! – сказал я. – Ботинок все равно придется снять. Если ты этого не сделаешь, ты останешься здесь навсегда и умрешь…
Снова тот же непонятный ужас отразился на ее лице.
– Нет! – лепетала она. – Нельзя! Мне нельзя этого делать! Никогда!
Но в конце концов она согласилась, что другого выхода нет. Будто завороженная глядела она, как я разрезаю шнурок. А когда я покончил с этим делом, сказала:
– А теперь уйди. Ты не должен… смотреть!
Я не стал спорить, отошел на несколько шагов и повернулся к Софи спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала.
– Ничего не выходит, – простонала она.
Вернувшись, я наклонился над ее ногой и стал соображать, как бы все-таки вытащить ее из расщелины.
– Ты никому никогда не должен говорить об этом! – прошептала Софи. – Никогда! Ни одному человеку. Обещаешь?
Я пообещал, хотя мало что понял. Меня в этот момент заботило совсем другое. С большим трудом мне все-таки удалось вытащить ее ногу из ботинка. Боль, видно, была невыносимая. Но Софи даже не вскрикнула. Только всхлипывала слегка стиснув зубы. Ни разу в жизни мне еще не приходилось
Вызволенная из беды нога выглядела ужасно: была вся красная и очень распухла. Поэтому я даже не заметил тогда, что пальцев на ноге у Софи было больше, чем у меня…
После долгой возни мне удалось вытащить и ботинок, но Софи никак не могла надеть его на распухшую ногу. Да и о том, чтобы ступить на поврежденную ногу, не могло быть и речи. Я подумал, что мне удастся дотащить девчонку до дому на закорках. Но она оказалась гораздо тяжелее, чем я думал, и вскоре я понял, что так мы далеко не уйдем.
– Пойду позову кого-нибудь из взрослых, – сказал я.
– Нет! – отчаянно крикнула Софи. – Я могу ползти на четвереньках.
Она ползла, осторожно подтягивая больную ногу, а я плелся сзади, таща в руке ее башмак. Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным. Она ползла долго, но, в конце концов, все-таки выбилась из сил. Штанишки ее продрались на коленях и ссадины сильно кровоточили. Любой из моих сверстников, даже мальчишка, давным-давно уже разревелся бы на ее месте. Мужество этой маленькой, хрупкой девчонки вызывало у меня восхищение. И в то же время сердце мое сжималось от жалости.
Я помог ей встать на ноги, чтобы она показала мне, где находится ее дом. Уговорив Софи подождать меня, я изо всех сил припустил к дому, а когда оглянулся назад, увидел, что она заползла в высокий кустарник и спряталась там.
Подбежав к дому, я стал что силы барабанить в дверь. Мне открыла высокая красивая женщина с добрым, усталым лицом. Ее коричневое платье было чуть короче, чем у наших женщин, но на груди был нашит матерчатый крест, как у всех: две полосы от шеи до пояса и одна поперечная. Крест был зеленый, под цвет косынки на голове.
– Вы мама Софи? – спросил я, отдышавшись.
– Что случилось? – тревожно спросила она. Она была так взволнована моим появлением, что вопрос невольно прозвучал резко и даже не слишком доброжелательно.
Я сбивчиво рассказал ей обо всем, что произошло.
– Нога?! О боже! – воскликнула она. И на лице ее появилось знакомое мне выражение ужаса: то самое выражение, которое совсем недавно я видел на лице Софи.
Но она быстро совладала со своими чувствами. Я повел ее к кустарнику, в котором оставил Софи. Услышав голос матери, девчонка сразу выползла ей навстречу. Со слезами на глазах женщина глядела на распухшую ступню дочери, на ее разорванные штанишки и кровоточащие коленки.
– Бедняжка ты моя! – вырвалось у нее, и она бережно взяла Софи на руки. Приласкав и успокоив ее, она спросила, понизив голос:
– Он видел?
– Да, – сказала Софи. – Не сердись, мам! Я терпела изо всех сил. Но без него я бы не справилась. Было… Было очень больно!
Мать помолчала немножко, потом тяжело вздохнула и, словно отгоняя от себя какие-то мрачные мысли, сказала:
– Ну что ж… Теперь уж ничего не поделаешь… Пойдем!
Софи взобралась к матери на плечи, и мы двинулись к дому.