Откровение и сокровение

Критик, писатель, публицист.

Родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону.

Окончил филологический факультет МГУ. Выбора профессии не было – был выбор специальности, ею стала русская литература.

Склонный от природы к логике и систематике, Лев Александрович в выборе жизненных ориентиров полагался больше на чутье и интуицию. Рано ознакомился с трудами философов, включая Канта и Гегеля, а затем – Розанова и Бердяева.

Первая публикация оказалась в жанре карикатуры. Рисунки были напечатаны в университетской многотиражке и в газете «Московский комсомолец».

Первый текст, прошедший в печать, появился в той же университетской многотиражке. Это была рецензия на знаменитую публикацию того времени – роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Дальше последовала череда «редакционных коллективов».

По окончании университета распределен в аспирантуру. Сдал экзамены, но был забракован из-за чистки научных кадров по случаю восстания 1956 года в Будапеште. После чего занялся подённой журналистикой, где и обрёл лицо.

Попробовать, охватить, сопрячь и примирить; понять каждого, сохранить внутреннее равновесие, придать «человеческое лицо» тому, что дала судьба; не поддаваться никакому яду, мороку, самообману, обрести тайную свободу – такие задачи ставил перед собой Аннинский. Он всегда чувствовал себя естественно в центре общественной жизни, абсолютно вписываясь и состоянием, и поведением в «социальный контекст», но никогда не примерялся ни к каким «движениям» и «партиям».

С ноября 1998 г. – главный редактор журнала «Время и Мы». Ведет авторские рубрики в журналах «Дружба народов», «Российская провинция», «Родина», «Культура». Вел передачу «Уходящая натура» на телеканале «Останкино». Входил в состав литературного жюри Букеровской, Есенинской, Астафьевской, Чеховской премий. Награжден орденом «Знак Почета», медалями «Ветеран Труда» и «За освоение целины». Член Союза писателей СССР с 1965 г., член Союза кинематографистов СССР, Русского Пен-центра (с 1995 г.), Академии российской словесности (с 1996 г.), лауреат премии Союза кинематографистов СССР (1980 г.), премий журналов «Октябрь» (1983 г.), «Литературное обозрение» (1988, 1989 гг.), газеты «Литературная Россия». Дважды лауреат телевизионной премии «ТЭФИ» (1996, 2007 г.).

Из произведений Аннинского особо можно отметить «Ядро ореха» (1965), «Обрученный с идеей» («Как закалялась сталь» Николая Островского) (1971), «Тридцатые-семидесятые» (1977), «Охота на Льва» («Лев Толстой и кинематограф») (1980, 1998), «Лесковское ожерелье» (1982), «Контакты» (1982), «Михаил Луконин» (1982), «Солнце в ветвях», «Три еретика», «Повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове» (1988), «Локти и крылья» (1989), «Билет в рай» (1989), «Отлетающий занавес» (1990), «Шестидесятники и мы» (1991), «Серебро и чернь» (1997), «Русские плюс…» (2001, 2005), «Крепости и плацдармы Георгия Владимова» (2001), «Архипелаг гуляк» (2005), «Барды» (1999), «Какая Россия мне нужна» (2004), «Красный век» (2004, 2009), «Век мой, зверь мой» (2004), «Родная нетовщина» (2008), «Меч мудрости» (2009), «Распад ядра» (2009).

Главная книга – «Жизнь Иванова» (2005).

Судьбоносные моменты – изгнание «за профнепригодность» из журнала «Советский Союз» в 1957 г.; женитьба; рождение трех дочерей (1958, 1970, 1974). Написание «Жизни Иванова» (1969–1976).

Любимые композиторы – Бах, Григ, Сибелиус, Равель, Мусоргский, Чайковский. В живописи нравится творчество импрессионистов (особенно Моне).

Мечта: «Написать все, чем душа мучается, и чтобы люди прочли!»

Кредо: «Лучше быть дураком среди умных, чем умным среди дураков».

«Россия… прозевала Фета». Семьдесят с лишним лет назад брошено в малоизвестном узком издании литературоведом, биографию которого теперь даже и энциклопедии помнят нетвёрдо, – а бередит, жжет каждого, кто задумывается о судьбе и наследии великого лирика.

Там ведь еще и посильней сказано. Борис Садовской, один из первых биографов Фета, был из круга символистов и хорошо знал, как на рубеже нового века они поднимали Фета из праха, с каким вызовом Бальмонт и Брюсов в своих знаменитых лекциях возводили его имя к звёздам и Блок ставил его на первое место среди своих предтеч. Далековато было от тех первых зарниц до признания, которое ожидало Фета в новом веке, при свете нового дня; тот ранний возврат к нему был – как неверная вспышка в ночи, когда все дышит апокалиптикой. У Садовского так сказано: «Сам

по себе тот факт, что Россия целиком прозевала Фета, – страшен: он заставляет усомниться в нашем праве на национальное бытие».

В 1910 году, на краешке эпохи, когда считанные годы отделяли старую Россию от последней катастрофы, это звучало вполне серьезно. Но мы сегодня, оборачиваясь на полтора века, прожитые русской культурой с именем Фета, – мы можем наконец сбросить это обвинение в архив. Нет! Не прозевала.

Конечно, борьба шла без жалости. Целую историческую эпоху Россия передовая, Россия радикальная не принимала в Фете ни пафоса, ни позиции. Но никогда никто из людей, мало-мальски смыслящих в стихе, не сомневался, что этот лошадник и кирасир, этот оголтелый хозяин и раболепный верноподданный обладал уникальным поэтическим даром. В этом не сомневались даже самые лютые его противники. И когда Николай Чернышевский, уже задним числом, «после битвы», с горькой усмешкой помянул Фета в письме к сыновьям… Нет, надо прежде представить себе контраст обстановки: февраль 1878 года: Фет… в цветущей зимней оранжерее своего роскошного новоприобретенного дома в Воробьевке: как лилея глядится в горный ручей, ты стояла над первою песней моей… А в пустынном, заснеженном Вилюйске единственный крепкий дом – тюрьма, и из тюрьмы пишет сыновьям Чернышевский: был-де в свое время некто Фет, автор стихов такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи; Фета этого он, Чернышевский, знавал в молодости, и был это положительный идиот, идиот, каких мало на свете, но – с поэтическим талантом!

Оставим «лошадь», хотя много лет спусти исследователи отдадут должное проницательности великого критика, уловившего в мироконцепции Фета неизъяснимую природность. Оставим и идиота… – хотя за десять лет до того Достоевский уже обозначил тонкую неоднозначность этого понятия в контексте русской духовности. Нам важно другое: в момент крайнего ожесточения в лице своего крайне радикального представителя Россия, атакующая Фета, знает, что она атакует взысканного Богом Поэта.

Кажется вообще, что в полной жестоких разочарований жизни Фета есть сторона, словно бы прикрытая «крылом ангела», – само писание стихов. Великие поэты благословили его на этот путь, Гоголь его заметил… Это было таинственно обставлено, вполне в «гоголевском духе», Фет поступал тогда в Московский университет и жил в пансионе профессора Погодина; шептались, что на антресолях погодинского дома обитает Гоголь; никто из студентов его, впрочем, не видел. Однажды Фет решился показать стихи Погодину. Профессор сказал: «Я вашу тетрадь, почтеннейший, передам Гоголю, он в этом случае лучший судья…» Через неделю стихи вернулись с приговором: «Гоголь сказал, что это несомненное дарование…»

С этого-то зимнего дня 1839 года и отсчитает старый Фет к зиме 1889 года пятидесятилетие своей музы: с момента, когда девятнадцатилетний студент пустил по рукам только что одобренную Гоголем заветную тетрадь и забросил все прочие занятия.

Еще раньше Шеншин-старший выбирает учебное заведение для своего четырнадцатилетнего первенца. Орловский родовитый помещик желает, чтобы мальчик, выросший в роскошном имении, прошел школу у чётких и жёстких остзейских немцев. Дерпт? Верро? Рекомендательное письмо к профессору Моеру дает Шеншину-старшему сам Жуковский…

И еще раньше… Вдумываясь в судьбу поэта, невольно ищешь предопределение уже в самом появлении его на этот свет. Столкнулись тайны, скрестились судьбы, изломались жизни – до сих пор покрыта сумраком та история, но есть в ней какая-то странная неотвратимость. Бросила же какая-то сила в 1820 году за русским отставным ротмистром молоденькую темноглазую немочку! Или ореол освободителей всё ещё реял над русскими? – всего за семь лет до того в колоннах кутузовской армии, изгонявшей Наполеона из немецких земель, ротмистр Шеншин прошагал по улочкам Дармштадта. Шарлотте было тогда шестнадцать; может, и вправду стояла в ликующей толпе? Теперь ей двадцать два. Отставной ротмистр вдвое старше, он болен, он в Дармштадте – лечится. Так ведь бросила все: отца – оберкригскомиссара Беккера, мужа – асессора Фёта, годовалую дочь Каролину. Бежала с русским! Была ли нормальна? Немецкие родственники считали, что тихая Шарлотта положительно лишилась рассудка. Или в этом безумии был «знак высший»? Убегая с Шеншиным в Россию, Шарлотта Фёт несла в своем чреве гения.