Откровение
Шрифт:
— Змея? Да откуда здесь змеи?
Томас прикрыл глаза ладонью. Сквозь растопыренные пальцы видел огромный силуэт, красные волосы сами двигаются как живые змеи, а калика навис как великан, грубо тормошил, ухватил за ногу, хрустнуло, скрежетнуло, будто голыми руками содрал или отогнул стальную пластинку. Присвистнул, Томас услышал в грохочущем голосе тревогу пополам с удивлением:
— Ничего себе... Это еще та змея!
Томас сделал усилие, чтобы не провалиться в забытье:
— Ка...кая?
— О, не простая, — в голосе калики было удовольствие, будто отыскал
Томас сцепил зубы. В глазах стояло озеро крови, силуэт калики словно плавал в кровавом закате. Свой голос Томас скорее угадал, чем услышал:
— Прекрати искать... свою Истину. Раскали на огне лезвие моего меча, выжги рану.
— Поздно, — донесся сочувствующий голос, — этот яд расходится быстрее сплетен.
— Тогда отрежь ногу, — выдавил сквозь зубы Томас. — Одноногий король — тоже король.
Калика, не отвечая, в глубокой задумчивости пошел вдоль барханов. Томас чувствовал, как жжение идет от колена по бедру вверх, оттуда вгрызлось в живот, пошло кусать внутренности, вгрызлось в печень, ребра, запустило злые когти в само сердце. Он стиснул зубы, стараясь не терять сознания. Калика все бродил по барханам, поглядывал на солнце, слюнил палец и подставлял ветру, замирал в задумчивости, будто высчитывал сколько песчаных гор нанесло за века, и как они расположились, лицо становилось отрешенным, будто снова вернулся на путь поисков Истины.
Последнее, что Томас видел, это как Олег разрывал песок как ящерица, что пытается уйти от зноя. В глазах потемнело, со стоном опустил лицо в горячий песок. Перед глазами возникло розовое свечение, что стало белым, ослепляюще белым, выжгло сознание...
Грубые руки встряхнули за плечи:
— Ну-ка, раскрой глаза!
Томас прошептал:
— Дай умереть...
— С удовольствием! Только сперва взгляни на то, что я выгреб. Должен похвастаться, верно? Успеть похвастать.
Томас со стоном поднял тяжелые веки. Мир был кроваво-красным, затем проступил странный силуэт, нечто подобное желтой змее. Томас решил, что чудится от яда, с отвращением отвернул голову, но калика ухватил за волосы.
— В старину умели делать, — прогремел в ушах грохочущий, как гром, голос. Каждое слово вбивало в череп гвозди размером с арбалетные стрелы.
На Томаса смотрела массивная медная статуэтка, в самом деле изображающая толстую гадюку. Пустые глаза твари все еще горели злобой. Тем больше Томас смотрел на проклятую змею, тем в глазах становилось светлее, а боль отступала.
— Подействовало, — заметил калика. — Старые вещи служат долго. А сейчас как делают? Чуть что — развалится.
— Что это? — прошептал Томас в великом удивлении. — Что за гадюка?
— Это медный Змей, а не гадюка, — пояснил калика, Томасу почудилась обида. — Тот самый, который одним видом исцеляет укушенных... Тут было такое гадючье местечко, что половина бы племени померла. Пришлось Моисею сделать это страшилище. Не представляю, как ковал, когда на всех
Он с видимым сожалением отбросил Медного Змея. Песок взлетел от удара, наполовину прикрыл медную голову, словно Змей пытался уползти от зноя поглубже к влажным пескам.
— Ладно, — сказал он без сожаления, — что было, то было. А что будет, то будет.
Только нас не будет, подумал Томас тоскливо. Даже лежать было тяжело, он с ужасом думал, что надо подниматься и тащить себя, а это, как говорит калика, шесть пудов мяса и костей да два пуда раскаленного на солнце железа. Можно было бы и в фунтах, но в загадочных пудах звучало колдовски таинственно и казалось настолько больше, что Томасу стало себя до слез жалко.
А калика оглянулся через плечо, удивился:
— Ты все еще лежишь? С чего бы? Ишь, разлежался... Бока отдавишь, лежун...
Томас уперся растопыренными ладонями в горячий песок, начал с усилием отрывать себя, поднимать, мышцы трещали, он вспомнил загадочные слова калики, что самая трудная борьба — это борьба с самим собой, ибо победить себя бывает труднее, чем сарацина, вторая часть души сопротивляется отчаянно, уговаривает лечь, отдохнуть еще малость, поспать, а работу другой сделает, работа дураков любит...
Он не помнил, как сумел подняться, но когда по бокам закачались оранжевые горбы, а ноги начали попеременно зарываться по щиколотку в песок, он со смутным удивлением понял, что сумел подняться и что уже бредет, на нем железные доспехи, за спиной щит и меч, не бросил, даже в бреду не потерял, рыцарство уже в крови...
Солнце накалило доспехи так, что на них можно было жарить яичницу. Похоже, калика уже подумывал о таком, не зря осматривается, словно ищет яйценосных ящериц или черепах. Оторвался от Томаса довольно далеко, потом Томас увидел, как фигура в звериной одежде остановилась на одном бархане, и Томас решил, что в звериной душе калики наконец-то пискнуло нечто человеческое, потому и решил подождать спутника. Не совсем потерян для христианского спасения...
Когда Томас дотащился до подножья бархана, калика как ящерица грелся наверху, он уловил в накаленном воздухе едва слышные запахи, странно знакомые, хотя явно никогда не слышал. Калика помахал рукой, Томас нехотя поднялся, дважды падал и остаток пути проделал, как гордый лев, на четвереньках.
За четверть мили к югу виднелись крохотные пальмы. Худые облезлые верблюды паслись по самому краю, ветер трепал ветхое полотнище двух шатров. Людей Томас не рассмотрел, наверняка лежат в тени у ручья. В голове снова застучали молоты, все тело невыносимо зудело. Он едва сдерживался от неистового желания сбросить все железо, раздеться донага и драть себя когтями как дикий зверь дерет дерево, помечая места охоты.
Лицо калики было странное. Томасу почудилось, что у отшельника вздрагивают губы, а в глазах поблескивает нечто похожее на слезы. Таким Томас даже представить не мог всегда занудного и рассудительного искателя Истины, испугался сам: