Откровения, которых не хотелось
Шрифт:
Я читала тебе вслух «Маленького принца» и думала, что даже прирученный лис навсегда останется просто лисом, хитрым рыжиком, от которого нужно уйти, потому что это – не та планета.
Обязательно нужно вернуться домой, хотя и нет домой возврата. Все же – приходится возвращаться на свою планету, к своей капризной Розе.
Я подумала, что нужно будет сделать кулон и сережки для тети Лены.
И сборник стихов. Новых стихов, пронизанных тобой, пропитанных нашей общей кровью, выплаканных мной в бесконечных печальных
А что – маме? Я не знаю, что – маме. Позвонить?
Рисовала тебе открытку. Знаешь, мне хотелось бы отправлять тебе по открытке из каждой страны, где я окажусь. Это ведь моя жизнь – дорога, свобода, путешествия, новые страны, странные книжки, много кофе и пляжей, смешные татуировки, растрепанные волосы.
Мне хотелось, чтобы ты прочно вошел в мою жизнь, стал её неотъемлемой частью; но это были мои завышенные, вымышленные ожидания, никогда не имевшие права на существование в связи с их определенной, фатальной, неисполнимостью, невоплотимостью, нереальностью.
Все, что я могла бы подарить – книги. Свои ли, заграничные, привезенные издалека, заинтересовавшие меня, но никогда бы не заинтересовавшие тебя по простой причине – это все в другой плоскости, в другом измерении.
И наши измерения никогда не пересекутся.
Мы идем с тобой в кафе и сидим друг напротив друга, такие знакомые, и такие далекие, точно между нами не полуметровая окружность стола с клетчатой скатертью, а километровая пропасть.
Я могу пробежать двадцать километров и практически не устать, но эту пропасть мне не под силу преодолеть.
Даже если бы мы нашли километровую веревку и сумели бы протянуть её, ухватиться с двух концов, нам не суждено было бы оказаться на одном берегу. Все, что мы могли – встретиться посередине, повиснуть на канате, и болтаться, рискуя сорваться каждую секунду.
Так мы и поступили.
Я привезла тебе скромную самиздатовскую книжонку – старые стихи, там еще много глупостей. Конечно, я всегда пишу много глупостей, но в том сборнике их больше, чем теперь. Может, я немного поумнела, может, запас глупостей исчерпался.
Черная обложка исчезает в прорве твоего рюкзака.
Ты скажешь: ты похудела и похорошела. Непривычно.
А я не буду знать, что сказать. Потому что ты такой же, какой и был. Потому что происходящее сейчас – не может быть настоящим. Ты только один, и ты уже далеко внутри, переработанный материал.
Живот скручивается, завязывается в узел и зовет в уборную.
В другой раз я сяду на лавку, буду курить и смеяться. Думать о том же.
Ты стоишь на площади, у тебя голубой шарф.
Хорошо, что у меня есть друг, а у него есть коленки, на которых можно полежать.
У тебя же – не то из-за шарфа, не то из-за окруживших твои штаны голубей и воробьев – как будто вовсе нет коленей. И расы. И видовой принадлежности. Ты практически
Я перебегаю площадь, чтобы поздороваться с тобой. Короткое рукопожатие, которое говорит больше, чем я хотела бы сказать.
И все равно – недостаточно.
Ну, говоришь, сделала свои украшения?
Не сделала, признаюсь я, забыла, и мне становится от этого горько.
Ведь я же совсем уже большая, и могу брать на себя ответственность за свои действия.
Это хорошая женщина. У нее взрослый сын, чуть младше меня. И любовник.
Точнее – она – любовница.
Ее любовник – ее любимый – для нее готовит.
Я спрашиваю: ты будешь для меня готовить?
Ты пожимаешь плечами и отвечаешь, что ты мог бы сварить суп.
Но я не люблю суп. И тебя тоже не люблю.
Поэтому мы садимся в кафе на площади и заказываем кофе. Кофе горчит, но я все равно пью. Это приятно.
Я спрашиваю: хочешь, как в кино, возьмем газеты, и я надену солнцезащитные очки?
Ты говоришь: вечно ты со своими глупостями.
Да, думаю, вечно я со своими глупостями.
2
Мечеть белая, как снег. Как тот снег, который я выбегала ловить языком в резиновых сапогах.
Если бы снег можно было положить в конверт, я бы отправила тебе целую горсть разрозненных снежинок, чтобы ты их внимательно рассмотрел.
Я стою у пролива и плачу. В последний раз я сказала, что хотела позвонить тебе, но это неправда. Я больше никогда не хочу тебе звонить.
Если я не могу прижаться к тебе и проспать в твоих руках тысячу жизней, разве сможет согреть меня телефонный звонок?
Что бы ты сказал? Приезжай?
В мечеть заходят мужчины, много мужчин. Ты всегда боялся мечетей. А они все были похожи на снег.
Я всегда боялась мужчин, может, из-за того, что они не похожи на снег. Может, по какой-то другой причине.
Над проливом всегда столько же чаек, сколько мужчин в мечети, иногда – больше. И ведут они себя почти так же, только выглядят более довольными своей жизнью.
У меня была книга «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мне показалось, что она чересчур метафоричная, но приятная. Я даже советовала тебе её прочесть.
Мысли о книгах отвлекают. Можно сидеть на парапете и есть мороженое. Клубничное мороженое с шоколадной посыпкой. И немножко орешков.
Пытаюсь воскресить в памяти твой силуэт, но оператор в приемной моих архивов с сожалением уведомляет: воспоминания временно заблокированы во избежание излишней сентиментальности.
В прошлую субботу я заперлась в ванной и свернулась калачиком прямо на кафеле. Даже воду не нужно было включать. Я лежала и, как Алиса в стране Чудес, думала: неужели это я столько наплакала?