Откровения влюбленного матроса
Шрифт:
– Не знаю.
А я подумал, что у меня всё иначе. Майечка меня любит.
Сбор команды 18 августа на вокзальной площади. Отсюда поедем на автобусе в польский город Щецин, где ждёт нас наше судно «Одер» под немецким флагом. И хозяин – немец, так что будем работать на немецкую буржуазию. Команда же русская, дружная, сплочённая во время прежних рейсов. Только нет нынче одного – Феликса Карасёва, попавшего на операцию. Я за него по протекции Вовы. «Одер», «Одер», вроде звучит, а по-нашему одёр – это измученная кобыла или мерин, кожа да кости.
Калерию Вова с собой на проводины не взял и был насупленным. И
Наконец подкатило такси. Вылез кряжистый, пузатый, усатый коротыш – эдакий Тарас Бульба – помощник капитана, по-корабельному «батя» – Гуренко Николай Григорьевич. Он с женой, дочкой и зятем. У него тоже сумок полно, но моя, с вениками, самая объёмная, даже величественная. Косятся на неё, наверное, голову ломают: уж не перину ли я с собой взял вместе с подушкой.
Батя – щедрый мужичище – поставил на подоконник пластиковую бутыль с пивом литров на пять, метнул связку вяленой рыбы, зять его тут же принялся разделывать эту рыбёшку. Стаканы одноразовые наготове.
– Угощайтесь! В эдакую-то погоду – займи да выпей.
Я новичок. Всё в себя вбираю. И пиво тоже. Извини, Майечка, а то как-то неделикатно при знакомстве отказываться. Разговор идёт о футболе. Кто-то кого-то наголову разгромил. А у нас в Белой Курье и футбольной команды нет. Когда я маленький был, наши железнодорожники играли. Говорят, какую-то московскую команду вдрызг расколошматили. Но это из разряда преданий. Может, и не расколошматили.
Минут через 15 после Бати почти одновременно приехали капитан – высокий красавец с седыми висками, старпом, старший механик, кок, матросы. Если с нами, то девять душ. Весь экипаж. Хлопали друг друга по спине, обнимались с хрустом. Я, конечно, не распознал, кто из них кок, а кто матрос. Все одеты с иголочки, жёны нарядные, будто прибыли на бал. Видать, денежный люд. Да и как иначе, в загранку ходят, долларами получают, а я вблизи доллар не видел и на ощупь ни разу не осязал.
Вова меня знакомил со всеми, однако в голове у меня остался винегрет из имён, фамилий да прозвищ. Правда, капитан высокий, седоватый красавец запомнился. Посмотрел на меня пристально, но по-доброму.
Появились напитки покрепче пива, но я только пиво пригублял, потому что, как говаривала моя маманя, настойной принуды не было, да и слово, данное тебе, помню.
Народу с провожающими набралось порядочно: дамы, мамы, дети, внуки. Кто-то анекдоты травил, кто-то пробовал петь или, взяв за пуговицу куртки, пытался откровенничать, кто-то непременно хотел выпить за тех, кто в море, за тех, кого любит волна. А ещё: за тех, кто в небесах, на море, на вахте и на гауптвахте. Сумбур, в общем. Слёз не было. Видно, привычное это для калининградцев дело – проводины. А я думал о тебе. Вот если бы ты оказалась вдруг рядом со мной. Как бы мне было тепло, уютно и печально. Но опять для тебя – расстройство. Да и как ты без ковра-самолёта за две тыщи вёрст окажешься.
Представитель фирмы –
Автобусом покатили в польский порт Щецин, который когда-то был немецкий Штеттином. Пожалели после войны Польшу, дали выход к морю. Штеттин стоял на реке Одер, а Щецин стоит на реке Одра. Вот такая разница.
Выгрузились. Вот и наш «Одер» – эдакая синяя солидная посудина. Тут уж пахнет морем, солью и водорослями.
Под гром железа по трапу вздымаюсь вслед за Вовой со своими вениками. Конечно, одром «Одер» не назовёшь. Красавец.
Боцман Владимир Савельевич Иванков подсчитал, что веников набирается в общей сложности 50 штук без моих. А когда узнали, что я один притаранил чуть ли не сорок штук, все зацокали языками, завосхищались: молодчик, корифей! Чуть ли не две тыщи вёрст из Вятки тащил эти ветки да листву.
– Так у нас ничего, кроме веников, не растёт, – оправдываясь, прибеднялся я.
– Так-таки ничего? А боцман говорит, что у вас самые красивые девахи и бабёхи тоже забойные водятся.
– Это само собой, – согласился я и опять вспомнил тебя.
– А в бане веник – дороже денег, – вдруг выдал афоризм альбинос Глеб Иванов. Все у него блондинистое: и волосы, и ресницы, и брови, только глаза синие. И с этим его суждением я согласился.
«Дембеля» – команда, сдающая нам судно, выходила на щецинский берег, виновато и смущённо поулыбываясь. Они отстрадовались, отмучились, впереди у них одни радости и удовольствия, а у нас – солёные волны. Вова толкнул меня в каюту, чтоб осваивался, а сам убежал принимать боцманские дела у какого-то Коли по фамилии Неделя. Коля, по Вовиным словам, человек в доску свой, надёжный и ему можно без бумаг доверять приёмку имущества.
Глеб Иванов взял надо мной шефство. Он-то со счёту сбился, сколько рейсов совершил в загранку. Абсолютно всё знает. Повёл меня на бак.
– Тут всё сплошная заграница, – разводя руками, просвещал он меня. – Это Польша, а там до Швеции рукой подать. Само собой, вот тут давние друзья: Литва, Латвия, Эстония, до Норвегии с Финляндией опять же недалеко, считай, тоже рукой подать.
– И везде ты был? – удивлялся я.
– Само собой. Я был, и ты будешь.
Мне стыдно признаться Глебу, что я живого моря ни разу не видел. Как говорят, вчистую, тет-а-тет, только на картинах Айвазовского. К примеру, «Девятый вал», который я воспринимал как сказку о чудищах. Ещё бы, там волна с многоэтажный дом, а людишки, как муравьи. Раздавит их водяная громада.
Водя меня по «Одеру», Глеб показывал своей ручищей открытое нутро посудины.
– Вот это трюма! Зерно «дембеля» привезли, мы, само собой, от него освободимся и будем грузиться, может, железом, может, удобрениями, а может, опять зерном. Что уж попадётся.
Открытые трюмы с ячменём, привезённым из Франции, проветривали теперь от токсичных газов, фужигированных на время перевозки. По дну были проложены дренажные трубы. По ним гнали воздух насосы. Всё это напоминало мне совхозную зерносушилку. На ней я не одну осень помытарился дома, в Белой Курье.