Откровенные тетради
Шрифт:
— Раз! Два! Три! — вела счет Савостина. — Пали!
Пробки полетели в потолок.
19
Во втором часу ночи стол отодвинули в сторону, гремела музыка, и танцы были в самом разгаре. Вернулась из своей компании моя дочь, нарядная, как елочная игрушка, и оживленная, словно синичка на свежем снегу. Я усадил ее рядом с собой и стал внушать, что каждый потерянный миг жизни невосполним, цель должна быть ясна, прозябание смерти подобно, сегодня мы с ней ровесники. Она хлопала глазами
А всему прочему нет моего родительского благословения!
— Папка, ты смешной!
— Так точно, девочка, и горжусь этим. Брысь спать!
Она, хихикая, убежала в свою комнату, а я схватил за рукав разгоряченного после танца Кротова, притянул на диван и взялся выпытывать:
— Ты мне скажи, чего ты такой веселый? Нет, ты мне ответь, почему ты такой веселый? Я тебя знаю. Это неспроста.
Он раздувал тонкие ноздри, в голубых глазах прыгали чертики…
— Слушайте, Борис Антонович. Давно хотел спросить. Можно?
— Сегодня все можно. Валяй!
— Почему вы к нам хорошо относитесь? Ко мне и к Кате? Только честно.
— Дурачина! При чем тут вы? Я люблю все человечество.
— Так я и думал! Вы идеалист. Вы все видите в розовом свете. Для вас даже дохлый сиг — уважаемая личность.
— Сиг? — переспросил я ошарашенно.
— Вот именно! У вас нет врагов.
— Нет, вы подумайте! — возопил я. — Нет врагов! Да у меня их, может, тыщи! Ну и что? Я к людям отношусь с уважением. Ты меня уважаешь?
— Не увиливайте! Вы плохо понимаете людей.
— Я — плохо? Это ты мне говоришь? Кто лучше понимает людей — яйцо или курица?
— Я. Яйцо. Доказать?
— Докажи, докажи. Ну-ка.
— Суворов, по-вашему, какой человек?
— Иван Иванович? Нормальный человек, неплохой человек.
— А он на вас досье ведет, знаете об этом? Я полез к нему в стол за бумагой и наткнулся. Там вся ваша жизнь по пунктам. Нормальный человек?
— Пусть пишет! Он Кате банку меда в больницу притащил. Я ему повышенный гонорар выпишу за чуткость.
— Эх! — махнул рукой Кротов.
— Еще что? Валяй дальше.
— Да ну вас! Вы не хотите серьезно.
— Почему это не хочу? Еще как хочу. Человек многолик, Сережа, поверь мне. Нужно уметь прощать слабости и ценить достоинства, пусть даже маленькие. Иначе и жить не стоит. Иначе кати-ка ты на необитаемый остров!
Заиграла новая мелодия.
Морозов и Катя, Савостин с женой закружились вокруг елки.
Кротов в упор смотрел на меня.
— Значит, подлецов и дураков нет?
— На кой они тебе сдались?
— Есть или нет?
— Имеются… — признал я. — В достаточном количестве. И подлецы, и дураки, и завистники, и так далее. Но ожесточаться нельзя, Сережа.
— Ага! — подхватил он злорадно. — Добро должно быть с кулаками, так?
— Добро должно быть умным прежде всего. Это посильнее кулаков. Но добро — не жалость, не-ет… И укрепляется оно в человеке вместе с жизненным опытом.
Кротов неожиданно рассмеялся и бесшабашным движением руки взлохматил свои светлые волосы.
— Чего хихикаешь? — обиделся было я.
— Вы сказали «жизненный опыт», и я кое-что вспомнил. Знаете, что мне рецензент о повести написал? «Вы способный человек, но в своем творчестве идете от литературы. Вам не хватает жизненного опыта».
— Ну, черт возьми! — возмутился я, почувствовав вдруг кровную обиду за Кротова. — Плюнь, Серега.
— А я плюнул. На повесть! Сжег ее к чертям — и все. Он ведь прав. По всем статьям.
— Э, постой! Как же так! — запротестовал я, сбитый с толку.
— Хотите, объясню? Это как дважды два. Я о чем писал? О себе. Кто главный герой? Я. Чем занимается герой? Пишет повесть. О ком? Обо мне. Понимаете? Замкнутый круг.
— Постой, постой, приятель! А ты как хотел? В каждом произведении так или иначе отражается личность автора. Без этого не бывает литературы.
— Правильно! Фолкнер тоже себя выражал. Но его герои не похожи на него, они слиты из тысяч людей. Или, например, Хэм.
— Какой еще Хэм?
— Хемингуэй.
— А!
— Возьмите его Старика. Смог бы я такой образ создать? Ни за что. А почему? Я на море ни разу не был, промысел не знаю, психологии рыбаков не понимаю. Я могу расписать, как я стою на берегу Москвы-реки и ловлю на удочку пескаря. И мысли при этом будут пескариные. А стиль, вероятно, слизан у Хэма. Или вот Леонов…
— Да перестань ты меня авторитетами давить! Речь не о том.
— Речь о принципе! Нужно знание жизни, Борис Антонович. Рецензент прав. Я писал и упивался, как глухарь на току. Вот сказал «глухарь на току», а глухаря я в жизни не видел и не слышал, как он поет. Это просто фраза, понимаете? За ней ничего не стоит. Я послал повесть и думал: все с ног попадают от восторга. А меня оглоушили. Раздолбали будь здоров! Я сжег от злости. Кинул в топку, а потом сам чуть туда не прыгнул. И решил — все! Кончено! И Кате сказал: не вышло из меня графа Монте-Кристо. Поехали в Москву. Хватит! А она знаете что?
— Ну-ка, ну-ка!
— Разозлилась — жуть! Закричала, что я трус и предатель. Я ее такой еще не видел… чуть глаза не выцарапала. — Он смущенно потер пальцем переносицу.
— П-правильно! Молодец Катя! Дальше что? — не терпелось мне.
Кротов задумчиво покосился на меня.
— И еще сказала: уходи немедленно из котельной. — Он помолчал, поглядывая в сторону танцующей Кати, и неожиданно спросил — Помните, я в стадо ездил?
— Ну?
— Я ошалел тогда. Чапогира знаете, Тимофея Егоровича?