Откровенные тетради
Шрифт:
Большие стенные часы в тихой гостиной моего дома отстукивали время, но главное его движение я ощущала внутри себя. Что-то росло, зрело, наливалось и набирало сил; иногда раздавалось робкое постукивание, и чудилось: «Слышишь меня?»— а иногда сильный нетерпеливый толчок. Я то пугалась до испарины на лбу, то обмирала от нежности к этому невидимому существу, которое поселилось во мне и уже просилось на волю… Неужели я сама когда-то также жила во тьме, безгласная и беспомощная, в полном неведении о том, что меня ждет?
Где-то я прочитала что мы, возможно, испытываем при рождении не меньший ужас, чем
Каждый вечер перед сном разглядывала себя в зеркало. Изменялась я медленно, но уже посторонний наметанный глаз мог определить: беременна! Живот округлился, груди стали крепче и Полней. Никогда я еще не была такой красивой!
Только вот лицо утомленное, с темными пятнами на скулах и лбу. Ну, это ерунда! Я была просто прекрасной.
Максим, наверно, думал, что погубил меня. А я была живая, яркая и прекрасная!
…Да, о Татарниковой! Совсем о ней забыла.
Она налетела на меня около магазина и рассыпалась пулеметной очередью:
— Ленка, честное слово, так порядочные люди не поступают! Куда ты пропала? Мы заходили, ищем тебя, а мать говорит: «Нету, нету!» — и больше ничего. Мы все равно все знаем! Зачем ты скрываешься? Подумаешь, поссорилась с предками! Мне каждый день дома закатывают скандалы, а я хоть бы что! Так нельзя, честное слово! Мы твои друзья или кто? Ты что, работаешь? Я работаю. А ты работаешь? У меня такая работа — закачаешься! Видела в газете ошибки? Это мои. Уже выговор отхватила, честное слово! Я тебе говорила, что я корректор? Там есть один инженер в типографии, он мне прохода не дает. А ты работаешь?
Я кивнула.
— Ленка, у меня послезавтра день рождения! Честное слово! Я родилась, понимаешь? Восемнадцать лет, Ленка! Ужас, ужас. Если ты не придешь, я тебя больше не хочу знать. Придешь? Говори сразу!
— Ладно, приду.
— Да? Все! Решено! Где ты живешь?
С Татарниковой чем хорошо: не нужно отвечать на ее вопросы. Она спросит и тут же шпарит дальше про свои дела.
Пока мы прошли два квартала, где мне нужно было сворачивать, она мне поведала с пятого на десятое про инженера, который ей «прохода не дает», и про компанию. Усманчик «совсем озверел», не продал Юльке по блату туфли со своего лотка. Федька по вечерам играет на трубе в оркестре «Ешлика» и разгуливает с какой-то «крысой» из техникума. Серого отпустили на поруки, и он опять бродит с какими-то подонками…
— Ленка, ты работаешь? — Я снова кивнула. — А где живешь?
— Да как тебе сказать…
— Знаешь, этот парень будет у меня в гостях! Ты к нему приглядись, ладно? А потом скажешь мне, как он. Я такая дура, ничего не понимаю в людях! Еще влюблюсь, а он окажется какой-нибудь… Ленка, я все расту! Уже метр семьдесят восемь, ужас! А он невысокий. Что делать?
— Не расти больше.
— Тебе легко говорить! Значит, придешь?
Этой дорогой я пошла, чтобы зайти к Маневичам и отдать им долг.
Едва я увидела Марию Афанасьевну, открывшую
— Лена? Очень хорошо! Проходи. — Голос напряженный, нервный… Что с ней?
Михаил Борисович сидел в кресле в темно-сером костюме, галстуке и синей рубашке в полоску. Посреди ковра стоял раскрытый чемодан, а на тахте лежали стопка сорочек, бритвенный прибор, галстуки. В комнате сильно пахло ароматическими папиросами.
— Садись, Лена! — подтолкнула меня в спину Мария Афанасьевна. И мужу — Сколько тебе положить галстуков?
— Да почем я знаю?.. Не знаю. — Дышал Михаил Борисович как-то особенно тяжело.
— А я знаю? Я тоже не знаю! Лена, убери эти несчастные деньги. Неужели ты думаешь, что мы сидим без гроша? Разбогатеешь, отдашь.
— Я уже разбогатела, Мария Афанасьевна.
— Не болтай ерунды! У тебя в обрез. Мы не торопим. Лучше скажи: Сонька писала тебе о некоем Борисе?
— Да, писала. А что случилось?
Мария Афанасьевна взглянула на мужа. Он скосил глаза, разглядывая кончик носа. Запыхтел еще сильней.
— Знаешь, Лена, наша безголовая дочь замыслила выскочить замуж. Как тебе это нравится?
— Я еду… в некотором роде… на помолвку, — брюзгливо проговорил Сонькин отец из кресла.
— Да, Лена, это так. Ты не можешь нам помочь? Напиши ей, чтобы она не порола горячку. Она тебя послушает.
— Зачем, Мария Афанасьевна? — вскрикнула я.
Она бросила стопку рубашек на дно чемодана и нервно заходила по комнате. Забормотала на ходу:
— Нет, это черт-те что!.. Бред, чушь, ерунда собачья!.. — Остановилась напротив меня, потерла щеки ладонями. — Лена, ты знаешь, я не какая-нибудь замшелая ретроградка. Я понимаю, что все вы сейчас на особых дрожжах — очумелые, неистовые, безмозглые. Тебе я не сказала ни слова. Но Сонька! У нее же ни на йоту характера. Ее любым ветром сшибает с ног. Она болезненно мнительная. Мягкая, будто квашня. Ничего нет легче, чем обвести ее вокруг пальца. Она ребенок. И уже замуж? Ну, нет! — И опять заметалась по ковру туда-сюда.
Сонькин отец вынул платок и затрубил в него. Я сидела как пришибленная. Какой-то сон! Да в ту ли квартиру я попала? Маневичи ли это?
— Лена, что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь! — опять подскочила ко мне Мария Афанасьевна. Я разглядывала поблекший узор ковра. — Ты-то ведь знаешь ее! Случись с ней такое, как с тобой, и она конченый человек. У тебя самолюбие, сила воли. Она в этом смысле — ноль. Уже не выплывет, случись что. А ей еще учиться и учиться!
— Не хочу учиться, а хочу жениться… — пробурчал Михаил Борисович. В первый раз сморозил глупость, сколько я его знаю.
Я подняла глаза и тихо сказала:
— Значит, к своей дочери у вас особое отношение?
Мария Афанасьевна замерла посреди комнаты.
— Ты ошибаешься, Лена. Дело не в том, что она наша дочь. Я бы ничего не сказала, не будь она абсолютно не приспособленной к жизни девчонкой!
Он первый раз сморозил глупость, она впервые была неискренна. И оба не заметили этого или не хотели замечать. Неужели и мне грозит такая же слепота, когда я стану матерью?
— Вы плохо знаете Соньку, Мария Афанасьевна. Она совсем не такая наивная, как вы считаете. Я ее не буду отговаривать. Извините.