Открытие медлительности

Надольный Стен

Во всей команде и среди простых солдат не было почти ни одного, кто бы попал сюда по доброй воле, — кого-то заманили по пьяному делу, кого-то затащили силой. Были тут и женщины, может, сами напросились, а может, и мужья заставили. Жили они на нижней палубе, ходили в шароварах и по внешнему виду мало чем отличались от обыкновенных моряков. Никто об этом не заводил никаких разговоров, а то, о чем никто ничего не говорит, оно как будто и не существует. На ирландском корабле, который прикидывается английским, это никого не удивляло.

Куда же держал курс их корабль? Говорили, что в Брест. Блокада гавани —

одна морока. Все пребывали в скверном состоянии духа, особенно солдаты поневоле.

Кают-компания для мичманов находилась в самом низу. Воздух там был такой, что хоть топор вешай. На столе — сигары, грог, пироги, сыр, трубки, ножи и вилки, флейта, песенники, чашки, остатки свинины, кусок слюды. А вокруг всего этого — скука и драки от скуки, в перерывах — мудрые изречения девятнадцатилетнего Бэнта, считавшего, что он все знает.

— Бабы под тридцать — самое то!

Вот в таком духе он и разглагольствовал. Он был родом из какой-то деревни под Девонпортом, и можно себе представить, как там все были рады-радешеньки, когда он записался во флот.

— Баба в тридцать — все уже знает. У них все то же самое, что у двадцатилетних, только времени на всякие глупости терять не надо! А еще лучше, пожалуй, сорокалетние!

Вэлфорд, старший по кают-компании, выпустил дым в воздух.

— Заткнулся бы ты лучше! Наслушался чужих баек! Наверное, какой-нибудь дока нарассказал. Лет эдак семнадцати.

Бэнт налился кровью от ярости, но тут же получил флейтой по пальцам, так что не успел ничего сказать, а только сидел теперь, скривившись от боли. Быстрый какой, однако, этот Вэлфорд. К тому же старший всегда прав — важный принцип, который они шли защищать в борьбе против Наполеона.

Чужая скука оказалась для Джона сущим наказанием. Кто не научился быть жестоким, тот должен быть по крайней мере дерзким. Первое время с ним почти никто не считался. Но Джон сохранял самообладание. Он знал, что все еще переменится. Только один человек обращался к нему иногда за советом: Симмондс, самый младший из всех, попал на корабль прямо из дому.

Иногда Джон принимался думать о будущем. Что делать такому, как он, когда закончится война? Мичман на берегу получал меньше половины жалованья. Может быть, поехать в Австралию к Шерарду? Но где его там искать? Джон уже вышел из младших. Симмондсу было четырнадцать, Генри Уокеру — шестнадцать.

Всю осень и зиму торчать под Брестом! Джон не видел в этом особой беды. Он разучивал новые сигналы и читал все книги, какие только ему попадались в руки.

Война когда-нибудь закончится. Он хотел попытаться получить место в Ост-Индской компании.

Симмондса ему было жалко. Когда Вэлфорд вечером торжественно всаживал вилку в стол, как того требовал обычай, младшие должны были беспрекословно покинуть кают-компанию и отправиться в койку. Считалось, что они еще растут и им нужно больше спать, хотя на самом деле смысл этой процедуры заключался в том, чтобы унизить их. Если Симмондс просыпал побудку — а проспать было нетрудно, ведь он жил на нижней палубе у комендора, — тогда к нему отряжался Бэнт, который подбирался снизу и тыкал да пихал до тех пор, пока тот не вываливался из висячей койки. Бедняга ходил весь в синяках и ссадинах, как некогда Джон. Вообще к нему все время цеплялись и донимали всяческими шутками. Ему еще многому нужно

было научиться. Он не знал даже, как делать «собачью заделку» на тросе. Впрочем, он сам был в этом виноват, поскольку относился ко всему без должной серьезности. Вместо того чтобы учиться, он рассказывал о своей собаке в Беркшире. Он был приветливым, живым мальчишкой, легким и отзывчивым, но, если поступала команда брасопить грот-мачту, он устремлялся к фок - мачте.

Джон останавливал его порывы:

— Ты сначала подумай! Где она может быть? Только рядом с бизань-мачтой!

Он объяснял ему и более сложные вещи. Со временем он заметил, что даже старшие знают меньше, чем он. Однажды что-то выучив, он этого потом никогда не забывал. Поначалу это раздражало остальных. Но он не отступался, ибо полагал своим долгом делиться знаниями, если видел, что у кого-то их не хватает. Через полгода все выучили его нрав. К нему стали относиться с уважением, как он и предполагал. Теперь к нему обращались в сложных случаях и не торопили с ответом. Чего же больше, думал он. Одно только было плохо: война.

Зима прошла. Мучения кончились, прощай, Брест! Появился новый капитан, Джеймс Кук, лысый стройный господин с ямочкой на подбородке. Он выглядел почти таким же благородным джентльменом, как

Бернеби, и много улыбался. Кук был человеком Нельсона до мозга костей и умел поднимать боевой дух. Правда, Нельсон был пока далеко, преследовал часть французского флота. Но Кук старался так, будто адмирал уже лично присутствовал тут, на преобразившемся корабле. В своих речах Кук говорил о смерти, славе, долге, и говорил как друг. Он всякого внимательно выслушивал, но по нему не видно было, какой отклик находят у него твои слова. Быть может, он только делал вид, что слушает внимательно, и все же создавалось впечатление, будто он ценит каждого человека в высоком смысле слова. Казалось, настала эра свободы и добра: Бэнт больше не брюзжал, Вэлфорд старался всем помочь и приободрить, каждый пытался стать лучше. И чтобы свершиться этим переменам, хватило одних только слов капитана! Лишь на Джона они как-то не действовали, как он ни прислушивался к себе.

— Пока я ничего такого не испытываю!

Особенно его смущало слово «слава». Что это такое, слава? Желание показать с себя с лучшей стороны. Но как определить в бою, кто показал себя с лучшей стороны? С точностью сказать такое невозможно. Да и вообще, смерть путала все карты и перечеркивала любые надежные доказательства. В голове у Джона сложилась настоящая речь. Он произнес ее, не размыкая губ. Со славой он довольно скоро разобрался. А вот с «честью» оказалось сложнее. Язык, еще недавно бойко проговаривавший фразы, замер, и Джон задумался. Честь, несомненно, существовала. Вот только, что она такое, нужно было еще как следует изучить.

«Беллерофон» направился в сторону Картахены, к берегам Испании. Фигуру на носу заново покрасили. Прибыл и Нельсон. Мягкий, энергичный, он тоже оказался мастер улыбаться. Когда он выступал перед командой «Беллерофона», то говорил почти что шепотом, словно просил их о каком-то одолжении.

Казалось, он был сама любовь — любовь к славе и людям его сорта. И скоро уже не осталось на корабле никого, кто не хотел бы стать человеком того же сорта.

— Меня это нисколько не волнует, — сказал Джон.