Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

Господи боже ты мой, до чего же приятно иногда стать на часок — другой сопляком, вернуться в старый ребячий мир с его забавами и бесчисленными приключениями, с открытиями, такими же важными, неожиданными, как и открытия в большом новом мире!

Кишка взмахнул благоприобретенным оружием, и горячий воздух охнул от боли, разрубленный со свистом надвое.

— Зачем тебе? — подозрительно вскинулся Петух, разглядывая прут и уже завидуя.

Пришлось поделиться тайной новостью. Вычитано недавно в книжке, что для школьных коллекций ловят змей живыми с помощью гибкого прута: хватил, перепоясал гадюку хлыстом, переломил ей хребетину в нескольких местах, и никуда не уползет,

проклятая, будет только извиваться, делай с ней чего хочешь.

Немедля все пожелали стать охотниками за змеями. Выхватили из карманов, из-за пазух складешки, острее бритв, сточенные до последней возможности и оттого самые дорогие и любимые. Давно и все знают: ни один путный мальчишка не пойдет в лес без ножа; умные, хозяйственные люди держат бесценные складешки на привязи — на цепочках, веревочках, чтобы, грехом, не потерять. Оброни, — другого ножика нынче не купишь.

Не было складешка лишь у Володьки Горев», хотя городская ластиковая рубашка с отложным воротничком и топырилась здорово на животе, под ремнем, и рука тотчас туда сунулась. Нет, ничего не достал из-под рубашки Володька. Не догадался в Питере, не завел складешка, хвастун. Тогда один добрый человек дал ему свой освободившийся ножик, правда, с некоторой опаской и сожалением:

— Смотри не сломай, не затупи!

Скоро охотники за змеями вооружились можжевеловыми хлыстами, с рукоятками и без оных, пробовали, слушая, как стонет и плачет вокруг ни в чем не повинный воздух. Досталось и каменной дороге, не пожалели и ее, стеганули, и дорога зашипела под ногами гадюкой.

— А водятся тут… змеи? — осторожно пытал ребят Володька, приходя немного в себя, но все еще скованный виденным, нюханным и пробованным. — Много змей?

Ему отвечали ужасами, стращали:

— Ого сколько! Почесть под каждым кустом…

— Берегись, ужалят!

— Нарвешься на медянку — вечером смерть!

— Ну, эту сказочку я знаю, — тихонько отмахнулся питерщичек — старичок. — Ты меня еще припугни ужами… Нет, взаправду? — И личико его от тревожного любопытства и напряжения совсем пожелтело и сморщилось. — А почему тогда мы босиком?

— А потому, господин барин, — сапожки нам не по ножке! — со смехом отвечал за всех Колька Сморчок, берясь снова за Лубянку.

Шурка учил, советовал:

— Убил змею, делай на рукоятке хлыста зарубку, чтобы помнить. За лето, глядишь, вся рукояточка будет в зарубках. Красота!

— Прошлый год я с десяток, наверное, убил, — похвастался Андрейка Сибиряк.

Гошка за него перекрестился, что истинная правда, не меньше, хотя его при этом, конечно, не было и не могло быть.

Не спорили, каждый убил не по одной змее. Да и прихвастнуть было не грех, ведь толк шел о гадюках, которых все боялись и ненавидели. Появление змеи всегда вызывало дрожь, и некогда было рассматривать, кусака это или безобидный уж, все они одинаковые, рука искала палку. Бывало, ноги не желали помогать смельчаку, бежали опрометью прочь, ну, да это совсем другое дело…

Заполе близко. Стеной — крепостью поднимается лес перед ребятами и уходит, как бы раздвигаясь, в обе стороны, докуда хватает взгляда. Снизу стена леса известково — голубоватая, местами даже точно из кирпича, и вся в изумрудном крапе. Чем выше, тем больше этого крапа, стена все зеленее и зеленее. Вверху она сплошь густо — зеленая, волнистая, словно с башенками — бойницами. Если подойти ближе, крепости никакой нет, частые, светлые березы — раскоряки и прямые, длинноногие голубые осины вперемежку с медными столбами сосен и зубастыми, темными, почти черными елками подпирают вершинами небо. Похоже, что холстяные, набеленные до снежной чистоты облака

повисли на сучьях. Вот уж можно различить канаву и изгородь, отделяющие Заполе от выгона и Глинников. Виден откинутый напрочь отвод из старых жердей: кто-то ехал в лес или из лесу и поленился закрыть. Отвод — как распахнутая дверь в избу: милости просим, дорогие гости, входите! Ждем не дождемся, глазоньки проглядели на дорогу… Слава тебе, приехали, сестрица, братец, пожалуйте!..

И ребятня, точно званая родня, самая близкая, желанная, двинулась церемонно, не спеша к этому зеленому богатому пятистенку, к его распахнутой двери и запела, как поют подвыпившие дома или дальней дорогой, в трактире, гуляки — гости, при деньгах, в большой престольный праздник. Бывали такие в Тифинскую питерщики, куражились, приезжали в гости, к обеду, не голодные и трезвые, а сытые, пьяные, с песнями. Орава была не сытая и не пьяная, а все равно заливалась во всю глотку.

Пели стишки, которые всегда приходили отчего-то в голову ребятам, когда они были в лесу: «Не ветер бушует над бором», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Полно, степь моя, спать беспробудно» и другие, самые любимые стихи. Они пелись на склады — мотивы знакомых песен и всегда очень здорово. На этот раз грянули «Буря мглою небо кроет». Петь было приятно, потому что вспоминалась школа. И еще потому было приятно горланить стишки, что нестерпимо жарко сияло солнце, все вокруг зеленело, и никакой снежной бури не было в помине и не предвиделось.

Не подтягивал мальчишкам один Володька, опять он ворочал головой во все стороны, таращился на ямы с водой, можжухи, на приближавшуюся березово — осиновую и сосново — еловую крепостную стену Заполя, превратившуюся в гостеприимный дом, глядел на все это и не мог наглядеться. А ему следовало петь питерские песенки, как он постоянно делал.

Питерские песенки нынче всегда пелись охотнее стишков. Ведь они в отличие от школьных заученных стихотворений, рассказывавших о чем-то известном, даже в далеком прошлом, тоже ставшем по книжкам вполне обыкновенным, хотя и приятным, в отличие от всего такого Володькины песенки выражали самое необыкновенное и еще более приятное, теперешнее, как раз то, что происходило в Петрограде и в ихнем селе и, как слышно, по всем городам и деревням России, и об атом нельзя было не петь.

Орава дружно спела то, что знала до Володьки, разученное в школе на уроках пения Татьяны Петровны, сама набила патроны и привинтила штыки к ружьям, немедля свергла могучей рукою роковой гнет и водрузила над барским пустырем красное знамя труда. Гошка Аладьин даже показал выразительно, как они это сделали: единым богатырским взмахом вбил в траву подобранную палку, как мужики вбивают в землю колья. Положим, флага на пустыре нет. Так будет, уж ребята постараются, чтобы флаг там был. Но сейчас ребятне требовалось еще и другое красное знамя, обагренное кровью, про которое говорилось в новой Володькиной песенке с не совсем понятными отдельными словами и трудным складом, особенно припевом. Без Володьки Горева эта песенка не получалась. И именно потому, что она была новая, трудная и не получалась, ее и хотелось поорать на весь лес.

— Ну, чего ты? — разозлился Шурка. — Надразнил, трепло, и молчишь… Давай запевай!

Володька очнулся.

Сле-за — ами за — лит ми — ир без — бре — ежный,

Вся на — ша жи — изнь тя — же — лый тру — уд! —

пронзительным, срывающимся дискантом, полным внезапных слез, вывел он, став много хуже старичка, — заморышем, как болотная березка — ниточка, но по — прежнему с морщинками и проступившими синеватыми жилками, потому что пел — плакал Володька о своем тяжелом питерском житье.