Открытие сезона

Данвилл Джойс

– Сразу скажу, – заговорила я, пока он заводил мотор, – что жаловаться я буду. Я перееду сюда и стану жаловаться. И еще, если здесь и есть что-нибудь интересное, то именно я обнаружу это.

Так и было: хотя, конечно, предвидеть эти жалобы и развлечения было намного спокойнее и легче, чем переживать их. В этом-то все и дело. Подводные камни, предвиденные мной, я обрела на самом деле.

Итак, нашей первой задачей было подыскать себе подходящее жилье. Репетиции начинались в конце марта, а сезон открывался в мае. Я решила сама заняться проблемой дома: Дэвид бесполезен в таких вещах и готов жить где угодно, только бы место отвечало его представлению о профессиональном статусе. Мне же было не все равно. Может, я предъявляла слишком высокие требования, но никогда не жила в доме, который считала некрасивым: я выросла в Кэмбридже, в одном из больших и притязательных

домов на Мэдингли-роуд, со ставнями и цветущим садом, а по темным кирпичам вился плющ. Я ходила в дорогую и престижную школу для девочек, расположенную в сельском доме из желтого камня и со статуями в саду. После этого я жила целый год в Риме, в квартире прямо за Пьяцца Навона, и из окна спальни каждый вечер видела светящиеся фонтаны и древнюю арену. Затем я провела два года в квартире на Примроуз-хилл, хотя и не такой классической и аристократической, к которой привыкла, но тоже со своими особенностями. Когда мы с Дэвидом так бесцельно поженились, нам пришлось искать жилье: нам хотелось купить дом, желательно из кирпича, и укрепить таким образом тот абсурд, который мы совершили. Сама мысль о покупке сделала меня невероятно капризной. Я напрочь отказывалась смотреть что-нибудь на северо-западе или юго-западе из-за ассоциаций, которые эти слова у меня вызывали, а совершить покупку на западе нам было не по карману. Я таскала Дэвида по северу и юго-востоку, где его нога никогда не ступала, пытаясь найти решение проблемы. У меня не было на это права: счет принадлежал мне, но за дом предстояло выплачивать ему. Но, с другой стороны, ему было все равно, а мне нет. Поэтому я моталась по всему Лондону и получала от этого удовольствие; мне казалось, что я что-то узнаю, даже если это были лишь названия улиц. Я написала каждому агенту недвижимости, и по утрам наш почтовый ящик ломился от конвертов и брошюр. Я часами лежала в кровати, перечитывая их, потом вставала и проводила день в поисках. Я была словно одержимая. Дэвид называл меня сумасшедшей и, возможно, был прав.

Дом, который я нашла, был таким, как я искала. Как только я увидела его, мне показалось, что он воплотил созданный мной образ: обыкновенный дом XIX века, с террасой, и по обеим сторонам входной двери – по маленькому каменному льву. Внутри он был модернизирован молодой парой, сделавшей за это время много денег и переехавшей в более престижный район. Все довольно просто, за исключением оштукатуренного потолка и красивого камина. Но сад позади дома был под стать львам. Он был окружен высокой кирпичной стеной, но из окон верхних комнат можно было видеть и все другие сады на нашей улице, а настроение создавалось старым кирпичом, травой, зеленью и нарциссами. Наш сад весь зарос, но соседский, справа, поддерживался в почти идеальном состоянии стариком, живущем в районе с незапамятных времен, которые Диккенс вспоминает как «тенистый Пентонвилль». Он пережил превращение запущенной окраины в пыльное предместье, населяемое сейчас новым классом «золотой молодежи», который мы с Дэвидом в какой-то мере представляли. Его сад был источником постоянной радости: трава ровно подстрижена, цветущие растения во всех уголках, а стены покрыты многочисленными вьющимися лианами.

На улице перед домами не было ничего, кроме пыли, булыжной мостовой, машин и грязных детей. Никто бы не смог догадаться о том, что скрывается за этим каменным фасадом.

Знаю, что моя притягательность к таким вещам и та важность, которую они для меня представляли, граничили в глазах окружающих с безответственностью. Особого удовольствия это мнение мне не доставляет, но такова уж моя натура. Всю жизнь меня обвиняли в снобизме, в той или иной форме, и мне это не нравилось. У меня нет никакого желания выставляться, наоборот, я скорее скромна, и те случаи, за которые меня обвиняют, так редки. Я вообще сгибаюсь под тяжестью различных обвинений – это цена за мою непохожесть на других, но я буду и дальше нести этот груз, поэтому не стану рассуждать о невозможном.

Я носилась по Хирфорду так же, как носилась по Лондону: списывалась с агентами по недвижимости, помещала объявления в местных газетах, обзванивала театральную администрацию. Было невозможно вести переговоры на расстоянии, а постоянно разъезжать туда-сюда не могла из-за Флоры и кормлений Джо и транспорта. В конце концов, когда до нашего переезда оставалось чуть меньше двух недель, я приняла предложение посмотреть старинный дом в длинном ряду таких же старинных домов, в древней части города. Дом был небольшой, первый этаж (когда-то конюшня) переоборудован под гараж.

Единственной альтернативой ему была модерновая и совершенно несуразная резиденция на тихой дорогой улице. Я знала, что старинный дом, возможно, скоро развалится, но была готова терпеть неудобства ради некоторого чувства достоинства. Кроме того, мне не нравятся блочные дома, меня больше прельщают террасы и апартаменты.

Вам, должно быть, интересно, спросила ли я мнения Дэвида? Нет, не спросила. Он всегда выбирал центральное отопление и маленький квадратный садик.

Итак, после увлекательного занятия упаковкой и отправкой вещей, утвари и тщательно подобранного китайского фарфора, вышитых покрывал, каменных голов и так далее, любовно уложенных мной, мы наконец прибыли на Паддингтонский вокзал около полудня. Мы с Дэвидом (с легким чемоданчиком в руках), Паскаль, Флора (с большой пластмассовой игрушечной лодкой) и Джо в переносной кроватке. Естественно, мы прибыли на полчаса раньше и зарезервировали купе. Оставив в нем Паскаль и Джо, я, Дэвид и Флора отправились прогуляться по вокзалу. Должна признаться, – я была в крайнем возбуждении: мне нравятся путешествия, вокзалы. Не то, чтобы я была полна надежд, но меня легко охватывало какое-то чувство ожидания, которое вполне могло не оправдаться.

Флора тоже была возбуждена. Она шла между нами, держа нас за руки. Как я помню, на ней в тот день были красные брючки и коричневое вельветовое пальтишко. Мы осмотрели военный мемориал и блестящие доски на платформах с изображениями военных мундиров всех западных стран. Дэвид показал мне форму графства Уэльс, где он родился и вырос. Я никогда там не бывала.

– Мы съездим туда, – сказал он. – Выберем время и съездим в Уэльс. – Мы улыбнулись друг другу над темной головкой Флоры: как детей, нас обоих легко развеселить или соблазнить обещанием экскурсии.

Потом мы зашли в аптеку купить пачку одноразовых носовых платков «Клинекс»; они вообще-то были мне не очень нужны, но я всегда должна быть во всеоружии в общественных местах. По дороге назад, на нашу платформу, мы миновали плакат с рекламой Хирфордского фестиваля: прекрасный дизайн. Очень большими буквами на нем было написано: Виндхэм Фаррар, и почти такими же – имена актеров: Натали Винтер, Питер Йитс, Фелисити Уайт, Дэвид Эванс, Невиль Гриерсон, все с восклицательными знаками. Мы стояли и смотрели: Дэвид был доволен, хотя, как всегда, старался скрыть это от меня. Чуть ниже располагался список пьес, название которых мне мало что говорило: «Тайный брак», «Белый Дьявол», «Клен». Когда мы наконец сели в поезд, я спросила у Дэвида о них:

– О чем пьеса «Белый Дьявол»?

– Понятия не имею, – ответил он. – Не читал.

– Здесь нечем гордиться.

– Я и не горжусь. Просто говорю, что еще не читал ее.

– Что же там у тебя за роль?

– Лучшая.

– Откуда ты знаешь, если не читал пьесу?

– Она самая длинная. И Виндхэм сказал, что самая лучшая.

– Не будь таким самонадеянным, он, очевидно, каждому это говорит.

– В любом случае, это очень хорошая роль. Я играю брата Натали Винтер.

– Как мило. Персонаж положительный или отрицательный?

– Совершенно отрицательный. Грязный ублюдок, карьерист и негодяй.

– Тебе подходит.

– И великолепная сцена смерти.

– Правда?

– Я умираю на сцене.

– Как это, должно быть, сладостно, – сказала я, а Флора, внимательно нас слушавшая, подхватила с неожиданной настойчивостью:

– Сладко, сладко, – естественным образом выделив из общего потока фраз одно слово, которое, как она считала, могло относиться к ней. Мне не хотелось, чтобы наше путешествие началось с трудностей, но вид ее просящего личика, приготовившегося к трагедии, если ей откажут, заставил меня поискать в сумочке мятные конфеты. Я порчу ребенка, потому что не могу поверить, что ее пристрастие к сладостям и игрушкам надуманное и поверхностное, а не такое искреннее, как мне кажется. Я слишком серьезно отношусь к своей дочери, как и ко всем остальным людям.

Когда поезд тронулся, я ощутила, несмотря на раздражение из-за своей уступчивости Флоре, неожиданное предвкушение чего-то приятного. Движение поезда успокаивало, его мягкий повторяющийся ритм покачивал меня, словно я была тряпичной куклой, вся настороженность, с которой я воспринимала окружающий мир, исчезла. Я следила за Флорой, пока мы проезжали пригороды Лондона: она ерзала на краешке сиденья, такая же напряженная и подвижная, как всегда. Ничто не могло успокоить ее: ни поезд, ни кресло-качалка, ни мои руки, пока она совсем не обессилевала. Бедная Флора, как я могла лишать ее сладостей?