Открытые глаза

Аграновский Анатолий

Гринчик приехал, посмотрел на нее, и она сразу поняла: нет, не разлюбил.

— Завтра ты свободна, Дина?

– Свободна, Алеша.

— Здорово! А послезавтра воскресенье. Поехали сейчас в Бородино, а? На двое суток.

Она вдруг испугалась.

— Как это? С ночевкой?

— Конечно, с ночевкой.

— Нет, Гринчик, что вы! Ни за что не поеду.

Он помрачнел.

— Выходит, я бандит в ваших глазах? И доверия мне нет… Ничего вы не поняли во мне, девушка!

Повернулся и пошел. Большими шагами, прямиком через поле. Ей показалось, что навек теряет его.

— Алеша, я поеду… Поедемте.

Но он ушел, не обернулся. Потом она видела: промчался на своем мотоцикле. Один — все равно поехал.

А через неделю сам подошел.

— Дина, ты не обижайся на меня. Пожалуйста. Ну, может, я виноват…

— Не надо, Гринчик. Я очень верю нам. И давайте поедем в Бородино.

Он долго смотрел

в ее глаза.

— Сейчас, ладно?

– Да.

— Паспорт не забудьте взять,— зачем-то напомнил он.

И, не останавливаясь на Бородинском поле у своих любимых памятников, прикатил прямо в поселковый Совет. Дина была в брюках, сапогах, запыленной косынке. Маленькая, растерянная, боящаяся верить своему счастью, вошла с Гринчиком в бревенчатый домик. И все было как во сне. А когда получила обратно свой паспорт и увидела фамилию «Попова», удивилась, почему не «Гринчик»? Спросила:

— Скажите, пожалуйста, вы нас в самом деле расписали? По правде?

— По правде, — сказала пожилая регистраторша. — Поздравляю вас, товарищи…

— А почему фамилия Попова?

— Паспорт вам переменят по месту жительства. Поздравляю вас, товарищи, с законным браком!

Дина расплакалась. Потом новобрачные носились на мотоцикле по Бородинскому полю. И Дина опять летела с Гринчиком — впереди он, она за ним, — и теперь это было навсегда. Она слушала, что он говорит, и ничего не понимала. Мысли спутались. То она думала, что завтра с утра у нее дежурство на аэродроме, не опоздать бы. То представляла себе, как вывесят приказ на доске: «С сего дня именовать медицинскую сестру Попову Дину Семеновну Диной Семеновной Гринчик». И все девчата прочитают, и Капа, и Полинка из метео. А потом Дина забывала все на свете и только держалась за пояс Гринчика и думала, какая она счастливая и как он, такой человек, выбрал ее. Девчонку… Конечно, она опоздала на работу, и наутро был вывешен совсем другой приказ: «Медсестре Поповой Д. С. объявляется строгий выговор с занесением…» Все равно Дина была счастлива. Она переехала на квартиру мужа. У Гринчика было две комнаты в дачке близ аэродрома. В шкафу стоял голубой фарфор неслыханной красоты. Гринчик сказал, что то сервиз екатерининских времен. В его кабинете на письменном столе стояли на подставке маленький серебристый самолетик и тяжелый чугунный конь, о котором Гринчик сказал: «Люблю. Сильная лошадь!» Над столом висели полки с книгами, книг было очень много. Дина достала одну из них, тяжелый томище. Прочитала на обложке: «Основы проектирования самолетов». Вздохнула, осторожно поставила на место.

Они сидели вдвоем за столом, муж и жена. Пили чай из голубого фарфора. Гринчик философствовал. Разговор этот запомнился ей на всю жизнь, слово в слово.

— Дина, ты только не обижайся. Садись, послушай. Вот ты берешь кастрюлю. Так ее начисть, чтобы из сотен выбрали. Или совсем не чисть. Надо жить или очень хорошо, или очень плохо. Не живи средне, Дина!.. Я в Москве все вокзалы знаю. Знаешь, как я сюда приехал? Слушай. Ты не сердишься? Из дому я удрал. Ребята собрали двенадцать кусков сахару, две буханки хлеба и пятьдесят рублей деньгами. Приехал, у меня сатиновая косоворотка, репсовые штаны. И пошел поступать в МАИ. Решил обязательно в МАИ, потому что, где трудно, там интересно. Ты понимаешь меня? Пока экзамены сдавал, ночевал на вокзалах, на всех по очереди, на одном нельзя: заметят, подумают — вор. Учился и все пять лет работал. Тоже на вокзалах: грузчиком, носильщиком. Ящики грузили, оборудование. Когда везло, арбузы выгружали. И из первых заработков сестре часы послал, отцу — денег сто пятьдесят рублей. Хотелось мне перед ними в блестящем виде появиться… Дина, у меня трудная была жизнь. И не к тому я стремился, чтобы серо жить. Ты понимаешь?.. Вот я попал сюда, достиг своего. Ты думаешь, тут машины испытывают? Все так думают. А тут не одни машины — людей испытывают: чего кто стоит. Так ты запомни: тебе за мужа краснеть не придется. Последним Гринчик не был и не будет. Понимаешь меня? Всегда, во всем, во всякой мелочи делай то, что совсем невозможно, иначе ведь неинтересно. Не живи средне, Дина!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

У ИСПЫТАТЕЛЕЙ ВСЕГДА ВОЙНА

День Победы Гринчик встретил в Москве. Вместе с другими испытателями, которые остались живы, бродил по Красной площади, хмельной от радости и от вина. Ночное небо расцветало над ними, незнакомые люди останавливали летчиков, обнимали, целовали.

— Ну, братцы, — сказал Гринчик друзьям, — эта война последняя. Такую Германию разбили! Они ж поймут!

В тот день по радио Черчилль клялся в вечной любви к Советской России: «Наши сердца на этом острове и во всей империи преисполнены благодарности нашим

замечательным союзникам». Ликовал Лондон. В Германии был взят в плен Вернер фон Браун, создатель ФАУ-2, в чьем мозгу созрел адский план обстрела британской столицы. «Вперед, Британия! — закончил Черчилль. — Да здравствует дело свободы! Боже, храни короля!» Выступил по радио и американский президент: «Я призываю моих соотечественников посвятить этот день памяти тех, кто отдал свою жизнь, чтобы сделать возможной нашу победу».

Кончилась война. Но не знали летчики, как не знали миллионы простых людей, что в те самые майские дни американские монополисты лихорадочно вывозили из Германии патенты, чертежи самолетов, бомб, ракет, а заодно и немецких специалистов, в том числе Вернера фон Брауна, который в будущем возглавит заокеанскую ракетную горячку. Не знали летчики, что в тот момент, когда Трумэн произносил свою радиомолитву, на столе его уже лежал меморандум: «Через четыре месяца мы, по всей вероятности, завершим создание самого страшного оружия из всех, известных в истории человечества, причем одной атомной бомбой может быть разрушен целый город…»

Меморандум был наисекретнейший, но уже летали над Европой новые самолеты — стратегические бомбардировщики, которые понесут на своих крыльях атомную смерть; уже строились военные базы; недавние союзники сооружали их у наших границ — многое было известно. Именно потому в мае сорок пятого года были заложены у нас проекты новых реактивных самолетов. Потому мы не оказались безоружны год спустя, когда завьюжила «холодная война».

Да, война окончилась, люди верили, что это последняя из войн на земле; для испытателей война продолжалась. 17 мая 1945 года — десяти дней не прошло после победы — случилась тяжелая авария у Сергея Анохина. Мало кто мог бы выйти живым из такой переделки. Самолет развалился в воздухе, летчик был тяжело ранен. Но не зря Сергей был заслуженным мастером парашютного спорта — выпрыгнул, раскрыл парашют. А когда друзья пришли в госпиталь, им сказали, что положение Анохина очень серьезно: у него сломана левая рука и поврежден левый глаз. Рука — пустяки, срастется, а вот с глазом дело плохо, глаз придется удалить… Еще один испытатель был выбит из авиации. И какой испытатель!

Гринчик не особенно любил признавать чужое первенство. Перед Анохиным он преклонялся. Это был пилот прирожденный, удивительный. О нем говорили: «Человек-птица». Анохин начинал и Крыму, а Коктебеле, был известным планеристом. Еще в 30-х годах он прославился на всю страну: сознательно, ради эксперимента, довел планер в полете до разрушающей нагрузки — разрушил его в воздухе. Анохин умел многое из того, что умели другие испытатели, но он умел и больше: фигуры высшего пилотажа, какие Гринчик великолепно делал на высоте тысячи метров, где всегда можно выпрыгнуть с парашютом, те же фигуры Анохин выполнял у самой земли. Те же? А вы попробуйте пройти по доске на метровой высоте, а потом по ней же — над пропастью. Страшно даже подумать об этом, не так ли? А ведь та же доска, и ширина не уменьшилась… Спокойная уверенность в себе, постоянное хладнокровие, презрение к смерти — вот чему хотел научиться у Анохина Гринчик. Он и сам умел владеть собой, скрывать волнение, но Сергей — тот действительно всегда был спокоен. Прибавьте к этому глазомер, странное, почти неестественное птичье чувство высоты. Профессор Вишневский сказал: «Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики».

Анохин вернулся из госпиталя молчаливый, замкнутый. Приходил на аэродром, сидел в летной комнате, подолгу стоял на линейке самолетов. Ему все были рады, и в то же время присутствие его как-то сковывало летчиков. Когда Сергея вызывали на разговор, спрашивали о планах, он говорил, что будет летать. Подумаешь, глаза нет! Без ног люди летают! В ответ летчики неловко улыбались, поддакивали, говорили, что, мол, время покажет, а пока ему лучше бы отдохнуть, сил набраться. Гринчик слушал эти разговоры неодобрительно: зря морочат голову человеку. Что он, кисейная барышня? Летчик, сильный мужик, можно ему и правду сказать. С Гринчиком спорили. «А ты веришь, что он сможет летать? — спрашивал Гринчик. — Молчишь? Ну и молчи. Врать — это не гуманность». И однажды сказал Анохину с глазу на глаз:

– Ты вот что, Серега, брось это. Другие тебе, может, и не скажут, а я скажу. Не ребенок, поймешь. И чем скорее поймешь, тем для тебя лучше. Что значит: «Без ног летают?» Во-первых, Маресьев самолеты не испытывает. Во-вторых, то ноги, а то глаз. Летать ты не будешь.

Анохин зло глянул на него. Сказал, что одноглазые летчики уже бывали. Он все успел вызнать. Был такой американец Вилли Пост, даже рекорд поставил в кругосветном перелете. И у нас был Борис Туржанский, потерял глаз в боях, а после этого вел испытания. Именно испытания! Чем он, Анохин, хуже их?