Открытый научный семинар:Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011
Шрифт:
В Объяснениях к «Лебедю» Державин, в частности, говорит о «вратах мытарств»: «в греко-российской церкви мытарства или заставы <место> где умершие души должны дать отчет в злых и добрых своих делах». У Мандельштама, как мы помним, Я-поэт дает «строгий отчет» не за свои дела, а «за Лермонтова Михаила», собственный его голос «будет свидетелем» (за него же отчет даст кто-то в будущем). В свете сказанного при обратном чтении Стихов строфе о Лермонтове отводится роль Чистилища, после чего Я-поэт дантовским путем попадет в Рай, где ждет его возлюбленная.
О так называемом “цензурном” варианте финала:
Но
И пропала, как весть без вестей,
И по выбору совести личной,
По указу великих смертей
Я — дичок, испугавшийся света,
Становлюсь рядовым той страны,
У которой попросят совета
Все, кто жить и воскреснуть должны.
И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет
1937, март 27, апр. 5
По мнению М.Л. Гаспарова, эти строки «политизированы», «резко нарушают единство стиля» Стихов и в конечном счете говорят о «трудной и сложной логике» приятия поэтом «официальной идеологии». По мнению же О. Ронена, им свойственна «непротиворечивая по отношению к основному тексту многонаправленность смыслов».
Мы полагаем, что поэт ведет здесь свой бой за сохранение языка (ср.: «И в бой меня ведут понятные слова»), за возвращение «понятным словам» их исконных, корневых, значений. Полем боя является само слово, в котором разными приемами восстанавливаются смыслы, присущие ему от века — и в языке, и в поэзии.
Так, Мандельштам разъял «Страну Советов» на «страну» и «советы», что восходит к с исконному значению — советовать. А страна у Мандельштама, согласно Частотному словарю, — это всегда земля, про-стран-ство, а не государство.
Вот почему «единство стиля», как мы считаем, не нарушается. Но благодаря столкновению открытого и скрытых смыслов оказывается возможным выразить то неназываемое, что в данный миг происходит в герое и с героем: Весть летит И пропала, как весть без вестей Я ль без выбора пью И по выбору совести личной Свет стоит на сетчатке моей испугавшийся света Становлюсь на призыв и учет И звучит по рядам шепотком Становлюсь рядовым Нам союзно лишь то… И союза ее гражданином по околицам века Костылей деревянных семейка И вселенной ее семьянином
О какой же «той стране» и о какой перемене идет речь? Из приведенных О. Роненом из Гейне и Фета (и для нас чрезвычайно «важных) претекстов так называемого "советского” варианта окончания» Стихов ясно, что речь идет о смерти.
Этому-то мгновению, как мы считаем, в сюжете VI редакции Стихов и посвящены 12 строк, следовавшие сразу же за описанием предсмертного часа Я-человека, — часа, в котором «Напрягаются кровью аорты» и «Я шепчу обескровленным ртом». В прямом, медицинском, смысле (коль скоро речь идет о телесности) это означает приближение и наступление аневризмы аорты, то есть мгновенную смерть, в народе называемую разрывом сердца. Значит, в VI и VII редакциях, предшествующих «окончательному» варианту Стихов, момент смерти лирического героя пропущен не был.
Однако эти 12 строк не были там финальными, после них еще шел разговор о судьбах человечества («Будут люди холодные, хилые» — в тексте безличного повествователя, что в итоге уйдет в начало Стихов) и о бессмертии Я-поэта, утверждаемом им самим («Я губами несусь в темноте», что станет серединой текста). Казалось бы, в каждом субъектном сюжете были расставлены точки над i.
Но Мандельштама такой вариант не удовлетворил. Еще не вызрела счастливая идея двойной композиции (как протяженности текста к настоящему, которое станет прошлым, и встречной развернутости его в будущее, то есть к выходу из замкнутого пространства эпохи). И как только эта идея возникла, Мандельштам исключил данный фрагмент из Стихов, а весь текст перекомпоновал. Благодаря незавершенности земного сюжета лирического Я, расширилось внутреннее пространство Стихов, а о факте его безвестной гибели доскажет не он сам (становящийся рядовым «той страны»), а безличный авторский голос, появившийся после Я.
Из нашей семантической интерпретации ряда образов этого фрагмента обратим сейчас особое внимание на слово, редкое у Мандельштама, — «дичок». В цикле «Армения»— «для щербета негодный дичок, / Не дающий ни масла, ни запаха», то есть природная поросль, растущая от корней и не приносящая практической пользы. Как образ «венценосного шиповника» он подходит для автохарактеристики поэта.
В Реквиеме по Андрею Белому: «Он, кажется, дичился умиранья / Застенчивостью славной новичка» — о том же моменте перехода «новичком» в иной мир.
В стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» строчки: «Я тяжкую память твою берегу, / Дичок, Медвежонок, Миньона», — в нашем прочтении представляют собой словесное описание фотографии Ольги Ваксель в Царском Селе (1906–1907), девочки в роскошном и трогательном одеянии, с медвежонком, прижатым к груди, с незащищенностью взгляда и полуулыбки.
Во всех приведенных случаях мотив «дичка» несет в себе хрупкость и ранимость поэзии, красоты и самой жизни. Он и получал завершение в 12-стишии: «Я — дичок, испугавшийся света», — перекрываемый там же образом памяти: «Всяк живущий меня назовет». А поскольку в «окончательную» редакцию этот фрагмент не вошел, то после 1935 г. мотив «дичка» остался связанным с Ольгой Ваксель и звучит как одна из пронзительно-щемящих нот лирики поэта.
Для нас же это один из многих примеров существования у Мандельштама «сети воздушных сообщений», в которых, как мы показали, «дышит таинственность брака» — в невидимых и трудноуловимых прикосновениях «этим воздухом», — к потаенной теме.
Завершая сюжет «дичка» и разговор о Стихах в целом, заметим, что «ласточка» и «Лермонтов», появившиеся впервые в IV и V редакциях, исчезают, когда вводится строфа с «дичком» (в VI и VII редакциях). И, напротив, как только она отбрасывается, в Стихи возвращаются «Лермонтов» и «ласточка». Так в нашей интерпретации отразился поиск Мандельштамом места, которое займет в его поэтическом памятнике эта женщина. (По словам вдовы поэта, «с первой встречи с людьми, особенно с женщинами, Мандельштам знал, какое место займет этот человек в его жизни… Ольгу он помнил всегда».)
Вот почему этот скрытый в тексте женский образ оказался не в начале фабулы (то есть не в настоящем времени и не здесь, где смерть), а на вершине восхождения Я-поэта, — «там», где время не бежит, то есть сюжетно — в начале «Стихов о неизвестном солдате».
***
Хоружий С.С.: Спасибо, Дора Израилевна. Если есть пара вопросов, то мы могли бы на них еще отвести немного времени.
Вопрос из аудитории: Как Вы относитесь к статье С.С. Аверинцева «Судьба и весть Осипа Мандельштама»?