Шрифт:
Открывая глаза
Посвящается моему отцу Сугарову
Анатолию Дашеевичу.
Был конец зимы, но крепкий морозец щипал лицо, а холодные, легкие хлопья снега кружил заунывный ветер. Иногда мимо торопливо пробегали шаги прохожих, спешащих куда-то в такую малоприятную погоду. Виталий медленно осторожно шел по тротуару, постукивая перед собой тросточкой. Под ногами хрустел снег – успокаивающе, монотонно. Жалобно покачивались тополя. Где-то высоко над головой сипло, недовольно каркнула ворона. Прошуршали шины. А Виталий все также медленно добрался до своей заветной скамеечки, нагнулся, смахнул варежкой пушистый слой, наметенный за ночь, присел. Редкие прохожие
Виталий глубоко вдыхал морозный обжигающий воздух, подняв воротник, заслоняясь от разыгравшегося ветра, и слушал звуки, окружающие его, вспоминал. Сняв варежки, подхватил ладонью горсть невесомого снега.
«Снег, снег, – думал он, чувствуя, как комок постепенно тает в руках, и ледяная вода капает между замерзших пальцев. – Снег – белый…Белый, как снег…Много-много белого снега. Наверное, вокруг все белое: и дома, и земля, и деревья, и эта скамейка, и я сам. Это красиво – падают снежинки, танцуют, кругом сугробы, кружева…Увидеть бы еще хоть разок белый снег!» – вздохнул Виталий, пряча озябшие мокрые руки в варежки.
Ветер кружил снежинки, и они касались его лица, словно тонюсенькие иголочки, щекотали и моментально таяли, притронувшись к коже.
Виталий любил зиму, еще с детства, когда будучи совсем мальчонкой, играл в снежки с деревенскими ребятами, лепил снеговиков и штурмовал сугробы-крепости, а, став постарше, ходил на охоту в заснеженную тайгу, где чувствовал себя, как дома. А потом – маленький лесной домик, где он жил несколько лет, работая лесорубом. Вставая каждый день ни свет, ни заря, открывал низкую дверь и окунался с головой в таинственный волшебный мир зимнего леса. Высокие, под самые облака березы с разлапистыми ветвями окружали со всех сторон одинокий крохотный домишко, принарядившись изысканными кружевами, ажурными шалями и походили на застенчивых невест перед алтарем. Стены леса убегали туда, где меж уже расплывающихся стволов куталась и клубилась призрачная голубоватая дымка, застилая от взгляда что-то, может, невероятно интересное и таинственное. Направо – лес, налево – лес, впереди – лес и сзади – многие-многие километры леса, усыпанные толстым покровом ослепительно – белого снега, который, казалось, искрился и полыхал своим собственным внутренним светом даже без помощи солнца. И – тишина. Настоящая, звенящая, ничем не тревожимая тишина. Она, словно бродила неслышно и незримо, касаясь невидимой рукой хрустальных ветвей. Мягко и плавно вниз срывались бесшумные клочья снега, будто стремительные вспугнутые птицы. Даже ветер затихал в восторженном изумлении, заглядевшись на такую неземную красоту, и, лежа на самых макушках чудо – деревьев, только тихо-тихо вздыхал и ахал, пораженный в самое свое ветряное сердце.
А воздух! Им можно было дышать, дышать, дышать и не надышаться, ничего не делать, а просто дышать, дышать им всю жизнь и быть самым счастливым от осознания, что дышишь этим кристальным, прозрачным, вобравшим в себя всю чистоту мира, воздухом.
А потом Виталий шел на свою лесосеку по утоптанной дорожке, стоило с которой лишь отойти на шаг, как проваливался по самое колено в рыхлый пушистый, хрустящий снег, похожий на бескрайнюю огромную перину. Над головой смыкались низкие ветви, отяжелевшие от налипших лохмотьев снега, переплетались в причудливые узоры, образуя фантастический белоснежный купол, с которого то и дело сыпались искрящиеся, переливающиеся звездочки – снежинки, смеясь под лучами раннего ленивого солнца. И весь этот безбрежный простор, окруженный хрустальными балеринами – березками, сиял и перемигивался озорными бриллиантами огоньков, рассыпанных из солнечных карманов по нежному снегу.
А вечером он возвращался в свой уютный домик уставший, голодный, но веселый и довольный и снова любовался раскинувшейся вокруг него красотой: белым-белым снегом, деревьями в узорных кружевах, тенями, что тянулись по ровной глади, словно синие реки, голубым,
Снег запорошил не на шутку, злыми стрелками впиваясь в лицо, и Виталий, совсем замерзнув, поднялся со скамейки и, тщательно нащупывая дорогу палочкой, побрел обратно. Подъезд. Дверь. Ступеньки. «Раз, два, три, четыре, – про себя считал Виталий, держась одной рукой за холодные перила. – Первый этаж…Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – он осекся, потому что откуда-то сверху, громко и очень быстро громыхая тяжелыми ногами, несся кто-то. Видимо, несся, не разбирая дороги: лестница прямо-таки загудела. Виталий прижался к перилам, освобождая дорогу, но этот кто-то либо был очень громоздок, либо просто не заметил его, потому что, долетев до Виталия, он с такой силой задел (толкнул?) его, что тот едва не полетел вниз, и только руки, судорожно вцепившиеся в перила, спасли от падения. Раздался треск, и дребезжащий стук катящейся по ступеням трости. Но, не остановившись, даже не замедлив своего бега, этот кто-то помчался дальше, и уже откуда-то снизу у самой двери крикнул густым гнусавым голосом:
– Не дрейфь, мужик, не трону! – и, расхохотавшись, с грохотом вылетел из подъезда.
Виталий нагнулся, нащупал упавшие очки, пробежался по ним пальцами – одно стекло выпало – тяжело вздохнул и, положив их в карман, спустился вниз за палкой. Долго тыкался по углам, шаря руками по грязному, заплеванному полу. Нашел. К счастью, она не пострадала. Вновь начал подъем. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Вот, наконец, и его дверь. Но внезапно нахлынувшая обида и горечь заставили его остановиться, прислонившись к шероховатой стене. «Человеком не считают, – сокрушенно и безнадежно бились в голове мысли. – Не замечают, плюют, смеются, может и рожи корчат прямо в лицо или пишут чего на дверях: все равно ведь не увижу, не догоню, не узнаю… Эх, люди, люди, знали б, как тошно быть недочеловеком, неполноценным, забытым, отвергнутым, никому ненужным… Поймите же меня! Эх, вы, люди – нелюди!» – отчаянно покачал головой Виталий и открыл дверь.
Его мучила бессонница. Уже которую ночь он все пытался заснуть, вертясь с боку на бок, но сон ускользал, словно смеялся над ним. Лишь несколько раз за ночь накатывала чуткая поверхностная дремота с какими-то смутными, неясными, зыбкими образами, которые тянулись, тянулись без смысла, как беспорядочное нагромождение камней много-много часов, но, пробуждаясь, он понимал, что сон длился всего несколько минут. И вновь он лежал на кровати, широко раскрыв глаза, слушая, как медленно-медленно, по каплям падает время, все тише, медленнее, пока и вовсе не останавливалось, сгущаясь все плотнее, как бесконечное, замкнутое намертво кольцо вокруг маленького, беззащитного, одинокого человечка, и душило его, душило, как огромный удав – крохотную жертву.
И Виталий задыхался в объятьях тьмы, что вливалась потоком в глаза, в уши, в легкие, в сердце, подобно беззвучному, но безжалостному океану, в котором он барахтался, объятый ужасом и отчаянием, корчился в немом вопле, моля о пощаде, метался в агонии безысходности и безнадеги, рыдал и плакал, не находя утешения, рвал душу пустыми невозможными мечтами и умирал от тоски и одиночества. Каждый день, каждую ночь, каждую минуту.
Мрак съедал его, как ненасытное чудовище, без остатка, преследовал его неотступно, самозабвенно, злорадно, торжествующе хохотал в лицо, видя его беспомощность, хватал его цепко и болезненно, впиваясь острыми когтями в незрячие глаза, шептал в самое ухо: «Ты – мой, голубчик, мой! И я тебя уже не отпущу! Ты будешь в моем плену до самой смерти, ты будешь вопить и биться головой об стены от отчаяния и бессилия, но я все равно буду с тобой, вокруг тебя, в тебе! Я твой страх, твоя боль, твое вечное страдание! Я – кромешный мрак!»
Конец ознакомительного фрагмента.