Отложенное самоубийство
Шрифт:
— Как же его посадили?
— В атмосфере всеобщего испуга. Настоящий убийца успел забрать так много жизней, что с Кальтом тщательно не разбирались. Он признался, его арестовали, убийства прекратились. Чего еще желать? Тем более что следствие вел Хеннинг Крюкль.
— А это что за человек?
— Знаешь, когда аист принес Крюкля родителям, лучше бы они взяли аиста. Но это мое субъективное мнение.
Марина слабо улыбается. Уже хорошо. В этом унылом октябре я почти не видел ее улыбку. У нее красивая, задумчивая улыбка. К сожалению, Марина редко ею пользуется. Серьезная
Серьезная женщина шутливо грозит мне пальцем:
— Учти, в конце месяца мы возвращаемся домой, дорогой муженек. Вот и кончается твоя свобода.
Марина выключает компьютер. Тоже пошла спать. Я вздыхаю. Даже не знаю, хорошо это или нет, когда Марина рядом. Наверное, все-таки больше хорошо. Есть кому готовить фаршированные перцы и возить меня по делам на синем «Форде». Шучу. Марина за два года стала частью моей жизни. Не забыть, не вырвать. Когда врачи вернули меня с того света и я очнулся в реанимации, первое лицо, которое склонилось ко мне, было Марининым. Заплаканное, любящее лицо. Такая вот штука.
Еще один звонок. Младший братик Агафон. Троечник и зануда. Самый страшный кошмар студентов. Вечный холостяк и вообще старый хрыч. Последняя надежда капиталистической экономики. В майке-алкашке, растрепанная, небритая надежда. Но хоть такая есть.
Агафон улыбается и машет кружкой с чаем:
— Как жизнь молодая?
— Не жалуюсь. Как ты? Как паппа мио?
— Папа принялся бегать по квартире. Из спальни на кухню и обратно, — доверительно понижает голос Агафон.
— Ночью? А зачем?
— Шило в заднице. Оно мешает.
— Переизбыток ци в организме?
— Оно давно у него прокисло, это ци. Ци перешло в чи, а чи в щи. И прокисло!
Ну, что же. Брату виднее.
— У папы сейчас новая фишка — он все сушит, — жалуется Агафон. — Например, в данный момент времени — носки. Причем делает это сутками. Якобы у него ничего не сохнет. Везде развешивает. Живу в прачечной дурдома!
Я могу только посочувствовать брату. Я и папе бы посочувствовал, но он бегает.
— Папа такую ерунду несет! Спрашивает меня о вещах, которые я не могу знать, например, дни рождения людей, с которыми я вообще незнаком. Все время спрашивает меня, идет ли дождь. Сам, что ли, в окно не может выглянуть? Каждый день допытывается у меня. Но я ведь не метеоролог!
Типичный конфликт поколений. Не совсем ясного прошлого со смутным будущим. Агафон отказывается понимать, что жизнь в нашем трехмерном Евклидовом пространстве движется по ленте Мёбиуса. Сколько бы раз ты ни оборачивался по этой ленте, выбраться из нашего неодномерного мира практически невозможно. В лучшем случае окажешься в другом измерении, но все на том же плоском пространстве бесконечного, равнодушного к тебе-песчинке потока времени.
Агафон пытается обустроить реальность под себя. Как тот проповедник в Нашем Городке у торгового центра «Сити-галери». Это я просто вспомнил. Рассказываю. Вижу как-то: у входа в «Сити-галери» стоит крупный негр в просторном балахоне и что-то оглушительно проповедует прохожим, прижимая ко лбу толстую книгу. На картонке у его ног фломастером выведено по-английски: «Иисус тоже был негром!» Этого вестника не заботило,
Так и с Агафоном. Папа своей неуместной старостью не соответствует правильной реальности брата. Не подходит. Не тот пазл. Тем хуже для папы. Но и для Агафона, если вдуматься.
Неумолимые колокола прерывают нашу беседу. Кончаем пустословить. Пятница закончилась. Гулять вокруг дома уже поздно. Рольставни вниз! На горшок и в люльку!
Глава 13
Третий разговор с Кальтом
Опять забытая деревня, гнетущее жилище, как в воду опущенный Алоис Кальт. Все правильно. На его месте я бы тоже не пускал на крылечке, весело гогоча, радужные мыльные пузыри.
«Сервус! — Сервус!» В тусклом кабинете, похожем на гроб, ровным счетом ничего не изменилось. На первый взгляд. На второй тоже. Открытый ноутбук все так же украшает письменный стол с претензией. Не теряя бодрости, занимает место в центре среди книг, бумаг и письменных принадлежностей. В книжном шкафу напиханы Кортасар, Амаду, Мураками, Дефо, Свифт, Бэда Достопочтенный, Нострадамус и прочий литературно-философский «шурум-бурум».
— Значит, вы все-таки нашли Харуна? — спрашивает Кальт.
Я киваю. Теперь старая развалина не вызывает у меня такого резкого неприятия, как раньше. Хотя и симпатии не прибавилось. Шрек он и есть Шрек! Вон, дряблый живот выпирает, как у павшей лошади.
— Харун подтвердил, что во время исчезновения детей Райнеров вы были у них. Значит, вы невиновны, герр Кальт. Теперь у меня появились вопросы.
Кальт спрашивает, но не то, что я мог бы ожидать:
— Я приготовлю кофе? Не могу без кофе говорить о тяжелых вещах.
Соглашаюсь. Почему бы не выпить со стариком по чашечке мокко?
Кальт, извинившись, уходит на кухню. Пока его нет, я рассматриваю кабинет. Мое внимание привлекают несколько цветных фотографий в рамках на стене. Раньше я их не замечал, потому что сидел к ним спиной. На всех фотографиях изображена одна и та же молодая красивая женщина. Брюнетка в платье с голыми плечами. Пышная шапка волос. Женщина, кокетливо улыбаясь, смотрит в объектив. Вот фото в профиль, вполоборота. Кто она? Беа, жена Кальта? Возможно.
Старик возвращается с подносом. Кофейник, две чашки, ложечки, сахар, сливки, тарелочка с овсяным печеньем.
— Я не знаю, какой кофе вы любите, герр Росс, черный или с молоком. На всякий случай принес сливки.
Я благодарю, принимаю от Кальта чашку. Мои пальцы на мгновение соприкасаются с пальцами старика. Я чувствую холод и дрожь. Кальт совсем развалина. Хотя кто бы говорил!
Не спеша смакуем кофе. Тишину нарушают только тиканье часов на стене возле окна да шум проезжающих время от времени автомобилей. Но все, кроме смерти, когда-нибудь кончается. Ставим пустые чашки на поднос. Пора действовать. Включаю диктофон.