Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
Шрифт:
К подобным же пожертвованиям расположил он и дом князей Вишневецких. Юный наследник этого дома, знаменитый впоследствии отступник православия, князь Иеремия, находился уже, как это случилось со многими княжичами и паничами, в руках тех просветителей польско-русской республики, которые, не трогая даже веры, претворяли русский элемент в польский и православное воззрение в католическое. Но зато его мать, княгиня Раина, хваталась обеими руками за людей, которые одни были способны предохранить великих малорусских панов от исполнения над ними угрозы Иоанна Вишенского. Она дала Исаии Копинскому все средства восстановить древний Густынский монастырь, близ Прилук, обеспечить устроенный им под Лубнами монастырь Мгарский и основать Ладинский, невдалеке от Густынского.
Путешествие патриарха Феофана в Киев через Густыню заставляет
Как будто из смирения уступил Исаия сан митрополита посвященному вслед за ним Иову Борецкому, будучи уже известен в Киеве и своим житием, и богословием, и церковностроительными подвигами. Имя епископа перемышльского принадлежало ему только титулярно. Он поселился в Ладинском ските с одним только послушником, ископал вместе с ним собственноручно пещеру и собственноручно же построил кельи для превращения скита в женский монастырь, который существует и ныне.
Но видно, что эта энергическая, пламенная духом натура не чужда была тех недостатков, которые неразлучны с пустынножительством и удалением от разнообразной сцены человеческих дел. Сохранилось известие, что, будучи призван игуменствовать в Межигорский монастырь, Исаия Копинский не поладил с братиею, избрал из неё двенадцать человек таких аскетов, каким был сам, и перевел в свою пустынную Густыню. Там опять не поладил он за что-то и с Иовом Борецким, — может быть, за его общительность, за его сношения с иноверцами. Самая просьба его к московскому царю заставляет предполагать, что молчальник Исаия питал в душе какие-то мрачные мысли. В одно время он рассылал по нашей Руси предостерегательное послание, в котором заподазривал Борецкого и других архиереев в расположенности к унии. Но причины разлада, предосудительного в некотором смысле для обоих подвижников, надобно искать не столько в них самих, сколько в новом повороте нашей церковной политики, под влиянием польско-русского панства.
Мы уже знаем, что в высшем обществе, созданном на русской почве иноземною образованностью, не сочувствовали восстановлению православной митрополии в виду иерархии униатской. Реакция делу, справедливому исторически, но смущающему польско-русскую государственность, выражалась в начале только общим молчанием, которым земские послы и вообще члены сейма покрывали ныне славные, но тогда ничтожные имена Борецкого, Копинского и других православных архиереев. Потом она выразилась таким же coup d'etat, каким со стороны противодейственного общества было посвящение владык и архимандритов на место признанных законными.
Дело в том, что этим самовольным посвящением у великих панов, окружавших передовой некогда у нас на Руси дом князей Острожских, похищала их наследственное право патроната какая то смешанная, иногда беспутная и часто дикая масса народа, тяготевшая к чужому государству. Эти великие паны, в поколении, образовавшемся по обнародовании церковной унии, сделались из православных, а некоторые даже из протестантов, католиками; но тем не менее именовали себя, как и прежние отступники, русью. Хотя простонародная русь, воспитываемая нашим духовенством в православии, именовала ляхами даже и тех польско-русских панов, которые перешли в католичество, и тех, которые изменили древнему русскому благочестию ради нововерия немецкого, но на это зловещее обстоятельство в высшем обществе не обращалось внимания.
Аристократы католики и протестанты, заодно с провославною братиею своею, вознамерились присвоить своему классу киевскую митрополию и вместе с нею «Царствующую Лавру» по старине. И государственная политика, и сословный антагонизм не позволяли им терпеть, чтобы преемником Борецкого и Турова преемника, Плетенецкого, сделался демагог, сын темной толпы монахов, мещан, «низшей шляхты» и мужиков, опирающейся на вооруженное вмешательство запорожских лугарей в церковные дела.
Знаменитый дом Замойских, некогда православный, теперь католический, озаботился этим делом. Ему помогали окатоличенные русины Потоцкие, готовые окатоличиться литворусские князья Корибуты Вишневецкие, такие же князья Радивилы и многие православные паны, отличавшиеся от поляков только верою, которую в душе
Представитель молдавского или румунского дома Могил, Иеремия Могила был один из тех богачей, которым турецкий диван обыкновенно продавал господарский престол, под которых обыкновенно подкапывались в султанском серале другие денежные люди. Обеспечивая себя на всякий случай дружбою польских панов, род Могил всегда отличался особенною преданностью Польской Короне. Иеремия Могила и его брат Симеон, отец Петра Могилы, устроились в русинской Польше, как в другом отечестве, купили себе значительные имения и, по ходатайству Яна Замойского, получили в 1593 году индигенат, в акте которого сказано, что он даруется Могилам за особенную приверженность к полякам. В 1595 году Ян Замойский, в качестве великого коронного гетмана и канцлера, посадил Иеремию на господарском престоле в Яссах, как польского вассала. Но господарил Иеремия недолго. Место его занял брат его, Симеон. Но и тот был вытеснен интригами откупщиков, как следует, по существу дела, назвать тогдашних господарей обоих дунайских княжеств, Молдавии и Валахии.
Могилы окончательно переселились в Польшу, которая в неурядице превосходила Турцию, но все-таки представляла больше безопасности личной.
Современная переписка папских нунциев с Римскою Курией представляет нам отца и дядю Петра Могилы в такой же связи с предводителями польских иезуитов, в какой состоял с ними и дом князя Василия. Например, в наставлении, данном нунцием Маласпиною преемнику его в Польше 1598 года, говорится, что «папа установил в Молдавии и Валахии епископа, который недавно прибыл в свою резиденцию»; а в инструкции, полученной из Рима нунцием Симонеттою 1606 года, сказано уже прямо:
«Хотя господарь Симеон исповедания греческого, не смотря на то, весьма расположен к католикам, равно как и брат его Иеремия, после которого вступил он на господарство. Вы будете поддерживать приятельские отношения с ним и с его секретарем, добрым, как говорят, католиком», и пр. Из других источников известно, что еще господарь Петр Хромой трактовал с нунцием Аннибалом из Капуи (1587 — 1590) о введении в его крае католичества, и что посредником между ними был известный иезуит Станислав Варшевицкий. Словом, Римская Курия ухаживала за властителями православных волохов, как и за польско-русскими православниками. Сам Петр Могила получил воспитание, как и князь Василий, при содействии иезуитов.
На сколько впечатления детства отразились в зрелых летах Петра Могилы, невозможно определить покамест; но свидетельства современников не все говорят в пользу его православности, и еще меньше обнаруживают в нем русскую идею, которою были преисполнены Иов Борецкий и Исаия Копинский.
Петр Могила отличался жизнью трезвою и набожною, подобно своему совместнику по митрополии, Иосифу Рутскому и наперснику князя Василия, Ипатию Потею, подобно фанатику папского главенства Иосафату Кунцевичу, и, в периоды покаяний, коронному стражнику Самуилу Лащу, подобно, наконец, иезуиту Петру Скарге, добродетельному, в своем роде, человеку, и многому множеству других личностей того века, которых никакие насилия над ближним не лишали благочестия и богоугодности, усвоенных в регулированном по известному способу обществе. Он был ревнителем того, что в его время называлось просвещением, как и все польско-русские магнаты, считавшие делом чести и долга, или побуждаемые тщеславием и рассчетом, основывать училища, типографии, монастыри, госпитали. Он был возобновителем церквей, издателем церковных книг и духовных сочинений, исправителем обрядов богослужения, защитником интересов своей митрополии, воспитателем за границей молодых людей, наконец, основателем латино-греческой коллегии, из которой впоследствии образовалась Киевская духовная академия. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы наша историография вписала его имя в летопись русских доблестей, наравне с великим и святым именем Борецкого. Поразительной разницы между ними она не заметила.