Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Дар Фредерик

Наконец мы больше не можем ждать. Мартышка трясёт своим маршальским зонтом и бесстрашно прёт перед раскаленными мордами машин. Наполеон на мосту Лоди! Собирайтесь к моему белому султану! Мы идём следом. Лавируем среди гавкающих тачек. Нас осыпают градом насмешек и издевательств. Давят на тормоза один за другим. Бамперы делают «бам». Мы отбрыкиваемся. Отчаянные прохожие лезут, нанося удары по колонне машин. Бам-м! Кулаком по капоту! Тум-м! Ногой по колесу. Надо уметь постоять за себя, ребята! Переход через Круазет в разгаре сезона должен уметь сплотиться. Оно того стоит! Если ты не пойдёшь на риск, ты обречён ходить кругами вокруг одного и того же квартала всё лето. Перед нами одна толстая американка получила крылом под зад. Она бранится с техасским акцентом, что в этом мире является наихудшим способом браниться. Сзади

одна парочка японцев фотографирует на ходу. Если когда-нибудь я окажусь в Стране восходящего солнца, надо будет попросить фотоальбом японского туриста. Я полагаю, ради этого стоит приехать. Других таких пожирателей фотоплёнки просто нет. На шоссе всё смешалось в большой многонациональной толчее. Наступают на ноги, лезут на головы, обмениваются потом, наседают, седлают, бросаются вперёд, сдают назад, переругиваются, призадумываются, купаются в парах бензина и человеческих запахах. Слипаются. Образуют рой, ломают строй, толкают, рыгают, извергают, водят, вводят, выводят. Гикают. Пукают. Потеют. Размягчаются. Мы чувствуем себя одновременно тестом, скалкой и рукой, которая на неё давит. Позади нас поток нарастает, перед нами он ещё не кончился. Наши тела образуют остров, дрейфующий словно льдина. Старая с зонтиком утонула. Её недоношенный выродок зовёт свою цесарку, издавая пронзительные крики. Он умоляет её явиться вновь, требует её у безразличного мира! Просит у водителей, у прохожих, у пальм, у мсье полицейского в голубой рубашке, который обсуждает с упитанным приятелем ставки на скачках. Вот так и распадаются супружеские пары, когда переходят Круазет летом. Здесь образуются злокачественные опухоли, начинаются преждевременные роды, проявляются скрытые пороки, плавится жир, синеют синяки, девочки чувствуют мужчин, а мальчики — педерастию. Дьявольская эмульсия в сильном брожении. Отвратительный походный шелкопряд, которому не удаётся набрать ход. Но вот появляется надежда. Один совестливый водила подумал, что может задавить пеший люд, и слегка притормозил, чем немедленно воспользовалась орда и выключила его из кровеносной системы. Другие водители осыпают его упрёками, говорят, что он чистоплюй, и что надо было «вломить» (вот именно: вломить) и не смотреть на этих козлов, которые должны ходить по тротуару, а не затруднять движение, которое и без того уже плотное. Ибо движение для автомобилиста — это не то, что ходит, а только то, что едет, да к тому же в одном с ним направлении.

Преодолев множество препятствий, мы достигаем другого берега. Не то чтобы берега, а косы с пальмами и лавровыми деревьями, которые служат укрытием. Приходится всё повторить по другую сторону, прежде чем добраться до берега моря. Да ещё другой караван движется в противоположном направлении. В оазисе оба сталкиваются, смешиваются, злобно смотрят друг на друга! Нет ничего общего между пешеходами, идущими слева направо, и теми, что идут справа налево, ничего, кроме ног и раздражения. Их беды не объединяют их никоим образом. Идти в сторону моря и возвращаться оттуда проистекает из двух противоположных философий. При столкновении оба стада питают друг к другу глубинную, непримиримую враждебность.

— Нет ничего лучше, чем летний отдых, не так ли? — кричит мне Старик поверх полудюжины голов, более или менее загорелых.

Его сарказм порождает бунт. Едкие и жёлчные отвечают, что ему надо было сидеть дома, ибо все эти люди: и — пешие, и — на колёсах мученически несут свой крест на алтарь каникул. Два вражеских солдата, которые сталкиваются лицом к лицу, тесным тайным образом связаны друг с другом узами войны. Здесь же люди, движимые либо собственным усилием мышц, либо посредством механики, являются ярыми пионерами каникул, но каждый по-своему.

Наконец мы вырываемся из этого океана железного лома. Папа становится на край тротуара и окидывает взглядом пройденный путь с видом уставшего победителя, который шепчет: «Я всего лишь человек, такой же, как все, но я сделал это!»

— Посмотрите на их физиономии, дорогой мой, — шепчет он, цепляя меня за руку. — Чудовища, все. Они ужасны! Их лица выражают только ненависть, страх и бешенство. Миловидные женские лица перекошены злобой; самцы — какими бы они ни были атлетами — выглядят словно жалкие гномы. Самые красивые губки всего лишь прикрывают зубы. Смотрите, Сан-Антонио, как они все повыпускали зубы.

Так говорил Биг Босс, и

его загорелый череп сверкал на солнце, жонглируя бликами милого сердцу Средиземноморья.

— Кстати, куда мы идём?

— За моим водителем.

— Бозон здесь?

— Я имею в виду своего частного водителя.

Я не знал, что у него он есть. Вообще-то, образ жизни у Папаши ещё тот. Этот мужик не перестаёт меня удивлять.

Мы спускаемся к пляжу, где оголённое человечество тащится от Фобоса. Добросовестно сложившись в правильный ряд, эти обмазанные кремом подставляют свои гнилостные продукты солнцу с тем, чтобы приобрести съедобную внешность. Они поджариваются молча, стоически. Прометеи! Весёлый магомед им отслаивает кожу, обугливает окорока, слепит глаза, вносит сумятицу в их микробную флору. Внушительные как надгробья, они терпеливо сносят на себе шпиговальные иглы. Есть хорошо пропечённые, и есть с кровью, обжаренные и обугленные. Они окрашиваются теплом, они им парят свои попари. Если бы они могли, они бы выложили свои потроха на горячий песок, раздвинули аналы, чтобы подрумянить сокровище.

— Каково, Сан-Антонио, каково? — стонет Дир. — Вас не тошнит? Вы не испытываете отвращения, когда идёте вдоль этих почти разложившихся трупов?

Мой взгляд задерживается на великолепной блонде, и я отвечаю ухмылкой.

— Н-да, — ворчит мой начальник, — вообще-то, может быть, всё дело в возрасте.

— Да нет, месье, посмотрите на эту группу огромных старух, покрытых целлюлитом и складками. Эти экс-женщины пришли сюда из кокетства в надежде на то, что их кожа, как только побронзовеет, станет аппетитной. Ведь кокетство, месье, если уж на то пошло, это форма альтруизма, которая состоит в том, чтобы стать привлекательнее в глазах своих современников.

Он шагает всё быстрее по фронту лежащего стада.

— Вы знаете, где находится ваш водитель?

— Да, вон там.

Он показывает в сторону волейбольного клуба, на площадках которого мечутся юнцы в шортах.

— Он играет в волейбол?

— Да, у него есть такая причуда.

— Хороший вид спорта, месье.

Я не в своей тарелке. У меня никогда не было приватных отношений со Стариком. Только работа, работа, работа. Я не знаю, как мне держаться. Хочу выглядеть естественнее. Как вообще-то ведут себя на пляже с господином, которого знаешь много лет, но которого от тебя всегда отделял министерский стол из красного дерева с бронзовой отделкой по углам? Нужно как-то подстраиваться, подбирать слова, следить за интонацией и, в особенности, за походкой, не так ли? Вот что самое трудное: шагать рядом с начальником, которого вы видели только сидящим.

Мы подходим к краю площадки с волейболистами. Можно подумать, что они все на спиральных пружинах. Подпрыгивают с места, взлетают и опускаются как поршни. Большой мяч порхает над ними, словно завороженный земным тяготением, но вновь подбрасываемый рукой или её мужской частью: кулаком.

Патрон останавливается, руки в карманах, и смотрит на игру, посмеиваясь.

— Картина ещё та, — вздыхает он. — Как вообще-то нормальный человек может столько корпеть над мячом?

— Для моциона, — роняю я.

— В таком случае можно заниматься физической культурой.

— Это не так увлекательно. В одиночных упражнениях нет страсти, месье, тогда как командная игра захватывает человека. В этом мире нужна побудительная причина для того, чтобы что-то делать. Здесь этой причиной является победа. Эти десять человек объединены волей к победе, и на протяжении матча их жизнь становится как бы осмысленной.

— Осмысленной или нет, но мне нужен мой шофёр! — отвечает Раздражительный.

— Какой он из себя?

— Самый старый!

Я замечаю в команде мускулистого старика, грудь которого покрыта седой шерстью, волосы напоминают мочу, и у него огромные усы, сохранившие рыжий цвет.

— Росс! — неприветливо кричит Почтенный.

В ответ усато-седоватый адресует Старику мимику. Затем, воспользовавшись тем, что мяч ушёл, поднимает руку в знак того, что хочет выйти из игры.

Молодой горилла кричит:

— Эй, парни, друид сваливает!

Его заменяют, и вышеупомянутый Росс покидает песчаную площадку. Персонаж не лишён живописности. У него квадратный подбородок, крючковатый нос, скуластое лицо, глаза почти бесцветные. Его длинные, ниже коленей, белые шорты велики ему на три размера.