Отпуск по ранению.Сашка
Шрифт:
– Молчишь? Значит, правда?… Ежели правда, садись и рассказывай, как случилось это. Не бойся мою надежду убить, ее и нет у меня. Может, чуток на самом донышке души была. Рассказывай, сынок. Ты ж единственный, кто рассказать мне может, кто его перед смертью видел. Ты с ним и на востоке служил?
– Да.
– Тоже из института тебя взяли?
– Да.
– Ну рассказывай, да на мои слезы внимания не обращай… Мучился он перед смертью-то?
– Нет. Очень большой снаряд… Почти весь его взвод погиб.
– При тебе это было?
– Нет.
– Значит, до самого фронту он и не дошел?
– Да… – Немного помешкав, он добавил: – Вы знаете, были такие моменты, когда завидовал я Толе, что отмучился он сразу.
– Да, да, понимаю, – рассеянно ответила она и прижала платок к глазам, а Володька весь напрягся, ожидая тех же вроде бы упорных слов, которые слыхал он от баб в проходимых им деревнях: "Ты-то живой остался…"
Но Толина мать ничего этого не сказала. Вытерев глаза, она подняла их на него – старческие выцветшие глаза, в которых стояла непроходимая боль.
– У меня скоро кончается отпуск… вот я и решил… – пробормотал он, чтоб разрядить молчание.
– Господи, значит, опять туда!
– Опять.
– Ну, спасибо, сынок, что зашел. Хоть узнала чего… как сын мой… Господи… – опять заплакала она. – Одной доживать придется, одной. Хоть бы меня Господь прибрал, старуху-то… Нет, молодые гибнут. Ну, желаю тебе счастья… Одногодок Толин, наверное?
– Да.
– Матери-то твоей какое счастье выпало… Повидала тебя. Только каково ей опять тебя провожать? И скоро?
– Скоро… Когда мы Москву проезжали, то два дня на Окружной крутились. Хотели мы с Толей домой сбегать, но… нельзя было.
– Значит, рядом был Толя, совсем рядом! И не почуяло мое сердце, не почуяло…
Вышел он от матери Толи в полном разброде и с тяжестью в душе. Как же они могли с Тоней забыть обо всем? Ведь совсем рядом война, умирают люди, срывают голоса ротные, посылая в атаку, гремят выстрелы, рвутся снаряды, а в московских домах погибают от отчаяния матери и жены, получая похоронки.
– Так больше нельзя, – заявил он Тоне на другое утро, еще не войдя в квартиру.
– Что нельзя? – испуганно прошептала она.
– Мы забыли обо всем.
– О чем, Володя?
– О том, что война, о том, что кругом горе… А мы…
Тоня помолчала немного, потом, сдвинув брови, сказала непривычно сухо, даже жестковато:
– Вот ты о чем… А что впереди у нас? Тоже горе и тоже страдания. Они совсем близко. Я не
Но, почувствовав, что не убедила Володьку, подошла, обняла и уже другим тоном, ласковым и нежным, прошептала:
– Глупый ты мальчик… Очень хорошо, что ты так совестлив, но впереди у нас… И не надо сейчас ни о чем думать…
В этот день Володька пришел к Тоне не утром, как обычно, а в середине дня – ходил перед этим на перевязку и получать по карточкам продукты. Поэтому те несколько часов, которые оставались им, пролетели как одно мгновение. И когда они вышли в прихожую прощаться, старинные стенные часы пробили не одиннадцать ударов, а только один – было половина двенадцатого!
– Ты не успеешь, – сказала Тоня.
– Что ж делать? – растерялся он. – Я побегу все-таки, Тоня. Как-нибудь доберусь…
– До комендатуры? Тебе очень хочется ночевать там? Позвони матери, что ты остаешься у меня. Я постелю тебе в столовой. – Тоня улыбнулась, заметив и растерянность и смущение на лице Володьки.
– Мама спит, да и всех соседей разбудишь звонком. Черт возьми, как мы проглядели время!
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, еще не решив, что делать, но тут Тоня, уже несшая белье в столовую, сказала, что если его мать будет волноваться, то позвонит сюда, и будет лучше, если он окажется здесь, чем неизвестно где. Это убедило Володьку.
– Я открою дверь своей комнаты, и мы сможем переговариваться. Правда, я привыкла жить одна, но иногда ночами бывает жутковато. А тут я крикну – вы здесь, лейтенант Володька? А ты ответишь – я здесь, и будет очень здорово, – говорила Тоня, стеля белье на диван.
И только сейчас до Володьки дошло, что этой ночью он будет с Тоней. Он не знал, что случится этой ночью, но предощущение чего-то необыкновенного пронзило его, и он неверными, чуть дрожащими пальцами достал портсигар, вынул папиросу и закурил, изломав не одну спичку.
– Надо немного отодвинуть стол, Володя, – сказала Тоня и опять улыбнулась, глядя, как Володька стал отодвигать тяжелый стол, который полз вместе с ковром, задирая его и морща, не догадываясь от волнения приподнять его.
Наконец стол был отодвинут, ковер заправлен.
– Принеси, пожалуйста, подушки из моей комнаты, – попросила Тоня.
В Тонину комнату Володька не заходил ни разу. Тоня всегда говорила: "Там у меня страшный кавардак", – и сейчас он входил туда с каким-то трепетом. Свет был там не зажжен, и в полумраке белела оправленная Тонина постель, голубовато поблескивали какие-то флаконы на туалетном столике, пахло Тониными духами… Володька, будто совершая святотатство, чуть дотронулся пальцами до ее постели и сразу отдернул руку, словно обжегшись.