Отпуск
Шрифт:
– В одиннадцатый класс перешла. Скука жуткая!
Вот так! Нечего больше об этой дурацкой школе говорить.
Молчит. И смотрит куда-то в сторону. Может, смущается.
– Ничего, что я в таком виде?
Наконец на грудь взгляд уронил. Но недолгий. Неужели не нравится?
– Я уже привык. Там, где мы обычно отдыхаем, все женщины ходят topless.
Значит, из загранки не вылезает. Ценный кадр! И каким ветром его сюда задуло? Что ж, наглеть так наглеть!
– А загораю я вообще-то без трусиков. Купаться в них приходится: вдруг какой-нибудь маньяк пройдёт по берегу и утащит, пока я в воде.
– Сегодня можешь не бояться: я покараулю.
Класс! Надо сразу же ловить на слове.
– Вот спасибо. Держите.
Раз, два и готово! Сначала нужно их отжать, потом сложить. И протянуть с улыбкой, на ладошке. Ну а дальше – снова в воду. Пусть
Девятнадцать было той девушке, когда они расстались. Собственно, и расставанием это трудно назвать: кончилось лето, он вернулся в Москву, закрутился, завертелся, а потом как закружила его карусель: перестройка, гласность, демократизация, выборы, путч, приватизация… И пошло-поехало. Какая там дача!
Нет, без дачи не обошлось. Но этим словом назывался дворец, с прислугой, правительственной связью, огромным садом, высоченным забором, охраной. Там романы заводить не с кем. Там и мать родную забудешь.
Теперь он снова здесь. Очередной зигзаг судьбы оказался круче обычного. Раньше его тоже сбрасывали с парохода. Но он выплывал, догонял и залезал опять на борт как ни в чём не бывало. Не утонул и сейчас. Только быстроходное судно уже далеко. Приходится причаливать к старому берегу.
Дожил, что оказался в отпуске. Не в краткосрочном, среди коллег и соратников, в центре всеобщего внимания, с ежедневными докладами помощников и совещаниями, коллективными развлечениями и приездами разных делегаций, а в самом заурядном, обывательском. В старом родительском доме, где уже не понятно, кто хозяин.
Раньше ему здесь нравилось, было очень интересно. Он долго испытывал тягу к этому странному местечку, где спокойно уживались учёные и торговки, отставники-офицеры и водопроводчики, писатели и безработные алкоголики, где о людях судили не по званиям и профессиям (их редко кто знал), тем более не по доходам, а по умению ладить с соседями, воспитывать детей, чинить изгородь, ухаживать за зеленью между дорогой и участком, не отлынивать от всеобщей добровольной повинности сдавать сухое сено местному колхозу. Хочешь не хочешь, а десять килограммов накоси, профессор ты или лауреат. И ведь косили! Те из школьных товарищей, кто имел свои дачи, жили, как правило, в кругу равных себе по социальному положению, за большим общим забором, со сторожем и широченными воротами, куда не только автомобили чужие не пропускали, но и пешему не пройти. Он же оказался в чудном посёлке, где селились все кому не лень. Большинство жило здесь постоянно и косо смотрело на летние наезды из столицы благополучных с виду людей, пользовавшихся невиданной по тем временам роскошью иметь две жилплощади. Понятия о справедливости были тогда совсем пещерными: если у соседа на шкуру больше, чем у меня, значит, он плохой человек. Взрослые, особенно женщины, не отказывали себе в удовольствии поворчать на тему избыточных привилегий. Чаще всего это происходило в часовых очередях за продуктами в местном подобии гастронома с неизменным портретом вождя мирового пролетариата в окружении липучек, усеянных навсегда завязшими на их коварной поверхности мухами. Всегда находилась баба, начинавшая причитать: «Понаехали из Москвы, вот и стой теперь за молоком до вечера. Надо им совсем запретить в наш магазин ходить». Переждав длительный гул одобрения, какая-нибудь невоздержанная гражданка интеллигентного вида обязательно подливала масла в огонь: «А вы тогда в наши не ездите. Там тоже очереди большие из-за приезжих». Тут и возникало противостояние стенка на стенку. К домовладельцам присоединялись дачники, то есть сезонные арендаторы, на которых неплохо наживались постоянные жители, их же и ненавидевшие. Общий контингент москвичей имел летом изрядное преимущество над местными. Кончалось тем, что от тех и от других доставалось нерадивой власти: ведь по её вине прилавки пусты и за всем приходится мотаться в столицу. То ли дело при прежних правителях: в любом магазине мясо лежало. В толпе ни разу не обходилось без провокатора, уточнявшего: по карточкам. Начинали выяснять, сколько лет длилась карточная система, кто её ввёл и кто отменил. Более смелые, достигшие почтенного возраста и имевшие моральное право на такую крамолу, вспоминали, что при царе и продуктов на всех хватало, и деньги у каждого водились, и карточек никто отродясь не видал. Тут все смолкали, потому что упоминать в ответ Гришку Распутина, Ленский расстрел и Кровавое воскресенье вроде бы не к месту, а других аргументов ни у кого обычно не находилось.
Стоя
Но самым колоритным местом считалась керосиновая лавка, как называли по старинке поселковый хозяйственный магазин.
В правом дальнем углу, не защищённый никакими средствами противопожарной безопасности, стоял огромный открытый чан, откуда мерным литровым черпаком (был ещё и пол-литровый), приговаривая вслух количество налитого, продавец наполнял канистры и прочие ёмкости покупателей. Две стены, отделённые от посетителей углообразным прилавком, снизу доверху ломились от разного товара. Вперемежку со скобяными изделиями стояли и электроутюги, и транзисторные радиоприёмники, и изысканный фарфор, и дорогой хрусталь. Красивая подарочная чашка упаковывалась теми же руками, которые только что разливали керосин.
От одного окурка всю эту постройку вместе с людьми и утварью разметало бы на сотни метров, но народ терпеливо дышал ядовитыми парами, выстаивая очередь за дверным засовом или черенком для лопаты, и не боялся ни взрыва ни пожара. Здесь вспоминать о чужой прописке было не принято.
Несколько лет назад магазинчик снесли и на его месте построили новую школу. Говорят, самая лучшая во всей области. Даже губернатор открывать приезжал. И его на торжества приглашал. Но он не поехал. Не любил он прежнего губернатора: вечно тот напивался как свинья и с всякими просьбами приставал.
Магазин утратил своё главное предназначение ещё в семьдесят первом году, когда керосиновому веку настал конец, а в сознании местных наметился небольшой перелом. В посёлок собирались проводить магистральный газ. Депутаты поссовета, привыкшие к дефициту, разнарядкам и разным ограничениям, хотели запретить врезаться в вожделенную трубу ненавистным владельцам альтернативной жилплощади и подали проект без учёта домов москвичей. В областном тресте всё скрупулёзно обсчитали и выставили каждому хозяину счёт в кругленькую сумму. Но пояснили: если расходы разложить на большее число плательщиков, цена резко упадёт. Природная жадность, как водится испокон веков на Руси, взяла верх: газопроводом милостиво разрешили пользоваться и социально чуждым москвичам. Паевые взносы уменьшились вдвое. Не погнушались даже уговаривать наименее сознательных: мол, присоединяйтесь, пока общую траншею не закопали, потом дороже встанет, потому что улицу рыть за свой счёт придётся.
Раньше говорили: дружба дружбой, а денежки врозь. Острословы переиначили народную мудрость, придав зеркальное отражение каждому слову: вражда враждой, а денежки вместе.
С телефонами оказалось проще: окончательное решение принимал районный узел, не особо вникавший в подробности социального состава очередников, а в очередь вставали без предъявления паспорта. Связисты любили порядок и подключали всех по списку. Ещё больше любили ходатайства на красивых бланках, но возможностей такого подспорья у влиятельных москвичей существовало гораздо больше. Поэтому уже в семьдесят втором на некоторых дачах стал раздаваться непривычный для загородной тишины прерывистый зуммер.
Если антагонизм взрослых находил выход в язвительных словопрениях и спорах в различных инстанциях, то у детворы всё обстояло куда проще: по шее – и весь разговор. Дружба местных с москвичами почти исключалась и случалась лишь с непосредственными соседями, и то изредка. Везло тому, у кого через забор жил какой-нибудь заводила или парень постарше. К его знакомым обычно не приставали. Остальные рисковали получить фингал под глаз просто так, ни за что, по факту имущественного положения, как кулаки или середняки свои девять граммов в период массовой коллективизации.
Казалось бы, попробуй отними у такого народа в свою личную собственность природные богатства, содержимое недр, газ, нефть, золото, лес, алюминий, алмазы! А ведь приватизировали всё в два счёта. И никто даже не пикнул. Мелковат у нас народец, всё-таки мелковат! Квартире московской завидует, а на виллы средиземноморские и особняки в лучших местах Европы ему наплевать: их из окошка не видно. Акции для него – пустые бумажки. Бери их сколько хочешь, только забор каменный не строй и ближе метра к моему участку сарай свой не ставь. Правильно тогда они придумали надуть всех с этими ваучерами-фантиками. Редко кто их на бутылку водки не променял. И ведь каждому хорошо: один напился на халяву, другой – нефтяную скважину прикарманил. Каждый получил что хотел. Не это ли основа социального благополучия! Только из скважины как текло, так и течёт, и течь будет ещё долго, а бутылка давно порожняя валяется, и за рубль её теперь не сдашь.