Отражение удара
Шрифт:
Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.
— Хорошо, но мало, — сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. — Что скажет родная милиция?
«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.
— Сигареты тоже есть, — предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.
— Тогда проходите, — смягчился Илларион. — Есть хотите, полковники?
Спустя час с небольшим принесенная Мещеряковым плоская бутылка, опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил Сорокин, осталось
Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.
— Уф, — сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. — Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…
— Что и требуется доказать, — спокойно ответил Забродов. — Погода сегодня такая.
— Ага, — проворчал Мещеряков, — погода, значит…
Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.
Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул — его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.
— Не вздыхай, не вздыхай, полковник, — закуривая, сказал Илларион. Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.
— Да что продолжать, — Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. — Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.
Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.
Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя, а потом я ушел — надоело…
— Не понял, — сказал Мещеряков. — Как это — надоело? Что-то на тебя непохоже.
— Тебе тоже надоело бы, — заверил его Сорокин. — Двери он какие-то резал, кошек распинал… Один наш юморист возьми и спроси его: а это, мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное, — говорит, — только не помню.
— Он что, правда псих? — спросил Илларион.
— Шинкарев? — уточнил Сорокин.
— Да нет, юморист этот ваш.
— Да нет, просто дурак.
— А Шинкарев?
— Ну, детальной экспертизы еще не было. Его смотрел наш психиатр. Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального сомневается. Да и то сказать, как с ним разговаривать, когда он то кричит, то плачет?
Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.
— В общем, он, наверное, действительно псих, — продолжал Сорокин. Признается во всем подряд. Мы его спрашиваем: милиционера убивал? Убивал, говорит, но где и как — не помню. Помню, как наручники выбрасывал, это да. Где выбрасывал — помнит, на заводских очистных... Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в этой самой накидке пенсионера зарубил. Топором… Топор дома — зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что это за гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик,
— Очень удобно, — заметил Мещеряков, по собственному почину наполняя рюмки. — Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает, а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди, он вам еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.
— Очень может быть, — сказал Сорокин. — Он все повторяет, что внутри него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.
— А, — негромко воскликнул Забродов, — здравствуйте, мистер Хайд!
— Что? — не сразу понял Сорокин. — А, это… Да, сходство есть. Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в художественной литературе. Утверждает, что в жизни он с этим не встречался.
— А что говорит его жена? — поинтересовался Мещеряков. — Он ведь, кажется, женат?
Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал его взгляд, не дрогнув ни одним мускулом лица.
— Женат, — сказал Сорокин. — Жена плачет.
У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то догадывалась… Не могла не догадываться. Все-таки, жили под одной крышей, спали под одним одеялом…
— То есть, — заключил Мещеряков, — теперь вы ей пришьете соучастие.
Сорокин посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно покачал головой.
— Не знаю, как твоя, — сказал он, — а моя жена на ее месте поступила бы точно так же.
— Твоя правда, — вздохнул Мещеряков. — Давайте за то, чтобы наши жены не оказались на ее месте.
Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.
— Так что, — закусив, закончил Сорокин, — я дал кое-кому распоряжение отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что я не прав?
— Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.
— Этот отморозок? С чего бы это вдруг?
— Я же говорю — почему-то. Не знаю, почему.
— А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.
Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и изящно откусил от бутерброда с черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в свое время ел тушенку прямо из банки, выковыривая штык-ножом, и тоже ухмыльнулся.
— А что, полковники, — сказал он, переводя разговор на другую тему, не организовать ли нам с вами уху?
— Не организовать ли нам с вами цирроз печени, — пробормотал с набитым ртом Сорокин, который, как и Мещеряков, уже начал ощущать действие алкоголя.
Илларион строго посмотрел на милиционера.
— Я сказал, уху, — повторил он. — Бросьте ваши ментовские штучки, гражданин начальник. Ваш Гранкин сорвал мне рыбалку, я должен наверстать упущенное.
А вам не мешает слегка проветрить ваши начальственные мозги.
— Ну-у, не знаю, — протянул Мещеряков, моментально принимая самый озабоченный вид. — Вообще-то, работы невпроворот…
— Поехали, полковник, — повернулся Илларион к Сорокину. — А этот хмырь пускай дальше сидит в своем кабинете и играет сам с собой в крестики-нолики.