Отражение

Фрэнсис Дик

Тебя к телефону.

Звонил отец Джереми. Услышав его голос, я почувствовал дурноту.

Мы хотели сообщить вам… Джереми пришел в сознание. Господи… Он все еще на аппарате искусственного дыхания, состояние по-прежнему тяжелое, но врачи говорят, что поправится; раз пережил эту ночь — поправится. Мы решили, что надо вам сказать. Спасибо, спасибо…

Временная передышка придавила грузом едва ли не более тяжким, чем ожидание и тревога. Я отдал Гарольду трубку и. сказав, что Джереми лучше, вышел во двор поглядеть на лошадей. И чуть не задохнулся от свежего воздуха. Облегчение нахлынуло

внезапно, так что я с трудом удержался на ногах. Я стоял на ветру и ждал, когда уляжется буря, бушевавшая в моей груди; и наконец оно пришло ко мне — ощущение свободы, ни с чем не сравнимое, бесценное. Так чувствует осужденный на пожизненную каторгу, которому вдруг объявили об отмене приговора. Ах, Джереми, сукин ты сын, как же ты меня напугал.

Позвонила Клэр.

Ему лучше, он пришел в сознание, — сказал я. Слава богу.

— У меня к вам просьба, — сказал я. — Приютите, пожалуйста, одинокого заброшенного ребенка. На пару деньков.

Как в прежние времена? До субботы.

Сдерживая смех, Клэр сказала, что мне будут рады, и спросила, когда я хочу прийти.

Сегодня вечером, если можно. Ждем к ужину. Когда ты сможешь снова сесть в седло? — спросил меня Гарольд. Мне назначили курс физиотерапии, — ответил я. — К субботе буду как огурец. Сомневаюсь я что-то. Вот увидишь. Я смогу скакать. Еще четыре дня впереди. Что ж, желаю удачи.

Я чувствовал, что еще недостаточно поправился, чтобы сесть за руль, но еще меньше мне улыбалась перспектива спать одному у себя в коттедже. Я взял с собой немного вещей, прихватил коробку Джорджа из кухни и отправился на машине в Чизик, не забыв надеть черные очки. Но это не помогло. Дамы пришли в ужас. Еще бы — черные кровоподтеки, шрамы, трехдневная щетина — не дай бог такое увидеть.

Стало хуже, — вынесла приговор Клэр, рассмотрев меня поближе. Но чувствую я себя лучше.

Как хорошо, что вы видите только лицо, милые дамы. Посмотрели бы на мой живот — сплошной синяк, живого места нет. Внутреннее кровоизлияние в брюшную полость и вызывало спазмы, от которых я так мучился.

Клэр говорила, что тебя избили, — сказала Саманта встревоженно, — . но я не думала… Послушайте, — сказал я, — я вообще-то могу поискать ночлег в другом месте. Не дури. Садись, ужин готов.

За столом говорили мало и не ожидали, что я поддержу беседу. Я был слишком слаб. За кофе я попросил разрешения позвонить в Суиндон.

Джереми? — спросила Клэр.

Я кивнул.

Сиди, я сама позвоню. Скажи мне номер.

Я назвал номер, она соединилась с больницей и, вернувшись, сказала:

Он все еще на аппарате. Но ему лучше. Если устал, иди спать, — спокойно предложила Саманта. Спасибо.

Они поднялись со мной наверх, где я машинально шагнул в маленькую спальню рядом с ванной. Женщины рассмеялись.

— Мы тут поспорили, вспомнишь ты или нет, — сказала Саманта.

Утром Клэр ушла на работу. Большую часть дня я пробалдел в плетеном кресле-качалке на кухне. Саманта тоже ушла на работу, где была занята неполный день, вернулась и во второй половине дня пошла по магазинам. Я совершенно расслабился, ожидая, когда в мозг и тело вольется прежняя энергия,

а покамест прохлаждался в кресле и думал о том, как хорошо, что мне выпал такой день, — лежу себе и зализываю раны.

В четверг я отправился в клинику, где пережил два долгих сеанса электротерапии, массажа и общей физиотерапии. В пятницу процедуры предстояло повторить.

В перерывах между сеансами я обзвонил четырех знакомых фотографов, один из которых работал в журнале «Вопросы фотографии», но никто из них не знал, как проявлять фотографии с пластика или кальки.

Спроси еще у кого-нибудь, старина, — устало сказал мой приятель из журнала.

Когда я вернулся в Чизик, солнце почти зашло за зимний горизонт. На кухне Саманта мыла стекла.

На солнце они выглядят такими закопченными, — сказала она, деловито протирая стекло тряпкой. — Тебе не холодно? Потерпи немного, я быстро.

Закончив мыть наружную часть стекол, Саманта зашла в кухню и заперла за собой балконные двери. Рядом на низком столике стояла пластмассовая бутылка с моющей жидкостью «Аякс».

«Аякс»… Где я слышал это слово?

Я подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть этикетку. «Средство для мытья окон с нашатырем», — прочел я надпись маленькими красными буквами по белому полю. Я взял в руки бутылку и слегка взболтал. Жидкость булькнула. Сунул нос в отверстие и понюхал содержимое. Пахнет мылом. Запах приятный, не едкий.

Что ты делаешь? — спросила Саманта. — Куда ты смотришь? Как вы думаете, зачем мужчине просить жену, чтобы та купила ему немного «Аякса»? Что за вопрос. Понятия не имею.

Вот и Мари не поняла. Так и не узнала, зачем Джордж ее об этом просил.

Саманта взяла бутылочку у меня из рук, дабы использовать ее по назначению.

Этой жидкостью можно мыть любое стекло, — похвалила она «Аякс». — Кафель в ванной. Зеркала. Отличное средство.

Я снова устроился в плетеном кресле и начал потихоньку раскачиваться.

Саманта искоса посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала:

Знаешь… два дня назад ты выглядел… краше в гроб кладут. А сейчас? Ну, а сейчас можно не торопиться бежать за гробовщиком. Завтра побреюсь, — пообещал я. Кто тебя избил? — спросила она вскользь, продолжая наводить блеск на стекла. Вопрос, однако, был серьезный. Ответить на него односложно — ее это вряд ли устроит, она-то ждет от меня другого. Признания. Своего рода платы за предоставленное без расспросов убежище. Если я ничего не скажу, она не станет настаивать. Но могу ли я утаить от нее правду теперь, когда мы стали так близки?

Чего же я хочу от этих людей, которых все больше ощущаю своими? Я никогда не искал семьи и избегал постоянных привязанностей, считая, что узы любви не для меня. Что будет, если я, со всеми своими проблемами, войду в жизнь женщин, живущих в этом доме, и поделюсь с ними тяготившим меня грузом? Ведь может статься, в один прекрасный день за спиной у меня вновь зашумят рвущиеся на свободу крылья, я улечу, и поминай как звали.

Саманта правильно поняла мое молчание, и в ее обращении со мной произошла едва уловимая перемена. Нет, она не стала недружелюбной, но ощущение тепла исчезло. Прежде чем она успела