Отражение
Шрифт:
На своем месте крякнул от увиденного и Кобрин. Но ему, в отличие от Маккаферти, необходимо было подняться навстречу гиганту для ведения переговоров, что он и сделал, ощущая на себе скрестившиеся невидимые лучи оптических прицелов.
— Здравствуй, сынок, — дружелюбно поприветствовал бывшего майора Егор Васильевич.
«Здоровей видали», — хотел по привычке задиристо ответить Кобрин, но не смог, потому что здоровее-то он как раз и не видел.
— Будь здоров, батя, — это он постарался сказать ничего не выражающим, этаким беззаботным тоном.
Мог он, конечно, шепнуть своим, чтобы пока идут переговоры, расползались
— Че ж вы, ребята, свою собственную землю воевать приехали? — продолжал Корчагин. — Какой вас Гитлер сюда послал?!
И голос его злосчастная поляна каким-то неимоверным образом усиливала. Слова неслись со всех сторон, точно отражались от зеленой стены леса, или вокруг поляны стояли многомощные невидимые динамики, а где-то в кустах припрятан ревербератор, потому как каждая фраза сопровождалась гулким эхом. Самого Корчагина такой эффект нисколько не смущал. Вышел, что называется, дедушка Святогор из сказочных лесов поговорить...
Ох и корил их Егор Васильевич на чем свет стоит. С абстрактной точки зрения да в лишенной нынешнего контекста ситуации могло показаться, что вышел раздосадованный батяня поунять разгулявшихся сынов. И Кобрин сам не заметил, как опустил глаза в землю.
— А нам-то каково? Нешто нам в удовольствие молодых ребят отстреливать? Сколько можно нам друг в друга стрелять на радость врагам нашим? Это ж, почитай, с семнадцатого года уняться не можем! В Москве-то вашей уже давно одни неруси правят! И вы этих нерусей слушаете?!..
Корчагинский пафос до Кобрина уже не доходил. Он вдруг подумал, что в очередной раз остался без работы. И испытал от этого осознания огромное облегчение.
— Да у нас тут работы непочатый край!.. — Словно прочитал его мысли былинный дед.
«А что теперь сделает Осинский? — думал о своем Кобрин, — Чеченов пошлет? Те, если полные дураки, согласятся, но тут им все Буденновски и Кизляры припомнят...»
Кобрин привыкал к давно забытому чувству неопределенности и пустоты, ожидающих его впереди. Он прислушивался к ним и сверял самого себя с самим собой. А не прорвется ли из какого-нибудь закутка души равнодушная злоба? Вроде, прижилась за последние годы. Нет, только пустота и усталость... Он поднес к губам рацию:
— Всем медленно подниматься, оставив оружие на земле, руки в голову...
И не было никакой обиды, что переиграли его какие-то деревенские мужики.
3
Увидев, как сдаются боевики Кобрина, Степан Рогозин не поверил своим глазам. С тех пор как Корчагин, нарушив все инструкции, пошел на врага «с открытым забралом», Степан предполагал самое худшее развитие событий. Он ждал, что вот-вот у края поляны появятся парни в камуфляжной форме, каждый из них уже давно получил на уничтожение свой сектор обстрела. Ждал, что вот-вот их командир предательски выстрелит в широкую корчагинскую грудь, а сам мгновенно упадет в высокую траву, где пули и картечь деревенских мстителей его не достанут. Но кобринские бойцы поднимались без оружия, подняв руки...
Этому отказывался верить весь предыдущий «боевой» опыт Степана. Такого просто не могло быть! Людям, которых привел с собой Кобрин, уже давно наплевать, где и в кого стрелять. Они избалованы деньгами и безнаказанностью, они повязаны кровавым братством, они не признают никаких законов,
Степан даже встал из своего укрытия в полный рост, пытаясь получше увидеть происходящее в центре поляны. С расстояния в полторы сотни метров он мог видеть, как поднялись из густой травы одетые в камуфляж парни. Понурив головы. Кто держал руки над головой, а кто за головой. Некоторые опускали руки, стояли поплевывая, цедя матерщину сквозь зубы. Между тем, их командир продолжал о чем-то беседовать с Корчагиным, правда голос Егора Васильевича теперь уже не был слышен, словно трубный глас с неба. Двое делали перевязку раненому...
Вдруг с противоположной стороны поляны прозвучал выстрел. Все встрепенулись, камуфляжники, казалось, готовы рвануться с места — назад к оружию. Но из них никто не упал. Зато появившийся на краю поляны Тюлин с этой стороны едва был заметен. Он старательно махал стволом своего ружья, показывая, что все нормально. Объяснения его еле достигли ушей Степана.
— Рыжий какой-то зарезать меня хотел!.. — кричал Тюлин. — Так что я самооборону применил! Нафаршировал я его! Ага!.. А че делать было!? Глаза-то у него бешеные...
— Да он и есть бешеный, псих, садист, — определил Кобрин.
— Не есть, а был, — поправил Тюлин, стараясь держаться так, будто ему ежедневно приходится отстреливать садистов.
— Ты бы пересчитал своих, — посоветовал Корчагин.
— Да вроде все, одного только нет, но он не мой...
Этого разговора Степан не слышал. Павлов, Семен и другие мужики уже стягивались к центру поляны. А он почему-то не чувствовал общей наступившей разрядки. Наверное, для этих мужиков война уже кончилась. И если сделают по-умному, то заныкают где-нибудь в теулинских сараях целый склад оружия на случай повторной экспансии от сильных мира сего. Это не город, где зажатый бандитами в угол обыватель судорожно вспоминает под какую ему «крышу» кинуться. А ведь прав был Семен... Сами-то они не хуже управились. Может, бросить все, забиться в этот таежный угол, отстроить его, привезти сюда Ольгу и Андрейку?.. Да нет, привыкли уже к цивилизации. Но погостить можно. Что же дальше-то будет? Может ли быть в этой стране «нестреляющее» будущее?
— Мистер Рогозин? — услышал Степан за своей спиной. — Поворачивайтесь медленно, карабин положите на землю.
Выполнив требование, Степан повернулся.
— Давно не виделись.
Метрах в пяти от него стоял седоватый мужчина в такой же камуфляжной форме, как и у боевиков на поляне. Его «Стечкин» был нацелен в грудь Степана. Что-то резко отличало его от всех виденных им крутых. Какая-то особенная стать. Интеллигентная, чисто выбритая морда? Вот только ненависти во взгляде даже больше, чем у любого отморозка. «Еще один псих, — подумал Степан, — только в годах». И еще пытался думать о том, как добыть из-под спортивной куртки «Макарова». Почему-то не думалось. Зато была уверенность, что седой через несколько секунд выстрелит. И холодно было в груди и обидно, что ничего уже нельзя сделать.